JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.

Ответить в теме

Сообщение: <blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 387879" data-attributes="member: 1">– Что, если я тебе надоем? Что, если я не понравлюсь твоей жене?Я сполз со своей койки и сел рядом с ним.– Ты никогда не надоешь мне, Сохраб. Обещаю. Ты ведь мой племянник, помни. А Сорая-джан очень добрая. Поверь мне, мы будем любить тебя. Это я тоже обещаю.Я взял его за руку. Сохраб поежился, но руку не отдернул.– Я не хочу опять в приют, – тихо сказал он.– Этого никогда не будет. – Я стиснул ему руку. – Ты поедешь домой вместе со мной.Он беззвучно заплакал. Через минуту его рука сжала мою.Мы кивнули друг другу.Дозвонился я с четвертой попытки.– Алло, – прозвучал в трубке голос Сораи. В Исламабаде половина восьмого вечера.Значит, в Калифорнии половина восьмого утра. Сорая уже час как на ногах и скоро уйдет на работу.– Это я. – Сидя на кровати, я смотрел на спящего Сохраба.– Амир! – радостно вскрикнула она. – У тебя все хорошо? Где ты?– В Пакистане.– Почему ты не звонил? Я так волновалась! Мама каждый день молилась и совершала назр.– Прости. Сейчас у меня все хорошо.Я сказал ей, что уезжаю на неделю, самое большее на две. А прошел уже почти месяц.– Скажи Хале Джамиле, пусть прекратит истребление овец, – улыбнулся я.– Почему «сейчас»? И что такое у тебя с голосом?– Не волнуйся за меня. Все замечательно. Честное слово, Сорая. Мне надо о многом рассказать тебе, я давно собирался. Но сперва самое важное.– Слушаю тебя, – сказала она уже более спокойным тоном.– Я вернусь не один. Со мной приедет маленький мальчик. Его надо будет усыновить.– Что?Я посмотрел на часы.– У меня на этой дурацкой телефонной карте всего пятьдесят семь минут, а мне столько всего надо тебе сказать… Сядь, пожалуйста.Судя по звукам, к телефону подтащили стул.– Ну, – сказала жена.И впервые за пятнадцать лет нашего брака я поведал ей все. Раньше я не мог без ужаса подумать о признании. А теперь у меня прямо камень с души упал. Мне кажется, сама Сорая испытала нечто подобное, когда рассказала мне о своем прошлом во время сватовства.Когда я закончил свой рассказ, она плакала.– Что ты на это? – спросил я.– Не знаю, что и подумать, Амир. Столько всего сразу…– Я понимаю.Она высморкалась.– В одном убеждена: он должен жить с нами. Я настаиваю.– Это точно? – Я закрыл глаза и улыбнулся.– И ты еще спрашиваешь? Ведь он твой шум, родственник, значит, и мой тоже. Ты не можешь выгнать его на улицу. – Она помолчала. – А какой он из себя?Я поглядел на спящего Сохраба.– Очень милый и серьезный.– Невинная душа. Хочу его видеть.– Сорая?– Да?– Достет дарум. Я люблю тебя.– И я тебя. – В ее голосе звучала улыбка. – Только будь осторожен.– Постараюсь. И вот еще что. Не говори родителям, кто он. Я сам.– Ладно.И мы закончили разговор.Тщательно постриженную лужайку перед американским посольством в Исламабаде украшали круглые цветочные клумбы и декоративные кусты. Само здание, невысокое и белое, мало чем выделялось из рядовой застройки. Металлодетекторы живо реагировали на каркас, скрепляющий мою челюсть, и на всех трех КПП меня обыскали. Когда же мы попали в само посольство, мне будто плеснули в лицо ледяной водой – кондиционеры работали на совесть. Я назвал свое имя секретарше – худощавой блондинке за пятьдесят в бежевой блузке и черных брюках, – и она улыбнулась мне. Впервые за много дней передо мной предстала женщина, одетая не в бурку или шальвар-камиз. Постукивая карандашом по столу, блондинка просмотрела список записавшихся на прием, нашла мое имя и предложила сесть.– Лимонаду не желаете?– Я – нет, спасибо.– А ваш сын?– Простите?– Вот этот милый молодой джентльмен, – улыбнулась она Сохрабу.– Да, будьте любезны. Благодарю вас.Мы с Сохрабом сели на кожаный диван, рядом с которым стоял американский флаг на длинном древке. Мальчик взял со стеклянного столика журнал и принялся невнимательно листать.– Что? – вдруг спросил он.– Не понял?– Ты улыбаешься.– Просто я думал о тебе.Мой племянник нервно усмехнулся, взял другой журнал и пролистал за полминуты.– Не бойся, – я коснулся его руки, – ты среди друзей. Успокойся и будь как дома.Хороший совет. Мне самому не помешало бы последовать ему. А то сижу как на иголках. Да тут еще шнурок развязался.Секретарша поставила перед мальчиком высокий стакан – лимонад со льдом:– Пожалуйста.Сохраб застенчиво улыбнулся.– Большое спасибо, – произнес он по-английски. Еще он знал, как будет «до свидания». Вот и весь его запас иностранных слов.– Не за что, – рассмеялась дама в брюках и, постукивая каблучками, вернулась за свой стол.– До свидания, – вежливо произнес Сохраб.Ручки у невысокого Реймонда Эндрюса были маленькие, чистенькие, ухоженные, на безымянном пальце блестело обручальное кольцо. Рукопожатие вялое. «Наши судьбы теперь в этих руках», – подумал я, усаживаясь напротив чиновника. На стене у него за спиной рядом с топографической картой США висел рекламный плакат фильма «Отверженные». В горшке на подоконнике росли помидоры.– Закурите? – спросил Эндрюс глубоким баритоном, удивительным для такой тщедушной фигурки.– Нет, благодарю.На Сохраба едва взглянул. На меня и вовсе старается не смотреть. К чему бы это?Эндрюс достал из ящика стола початую пачку сигарет и щелкнул зажигалкой. Намазал руки лосьоном (баночка явилась из того же ящика). С зажатой в зубах сигаретой посмотрел на помидорный куст. Закрыл ящик и выдохнул дым.– Ну что же, – глаза его сощурились, – рассказывайте.Я почувствовал себя как Жан Вальжан перед инспектором Жавером [49] . Пришлось напомнить самому себе, что я на американской земле, что этот господин – не противник мне, а союзник и что помогать людям вроде меня – его работа.– Я намерен усыновить этого мальчика и увезти с собой в Штаты.– Рассказывайте, – повторил он, аккуратно стряхивая пепел в мусорную корзину.Я изложил ему версию, которая созрела у меня в голове, пока я разговаривал с Сораей. В Афганистан я прибыл, чтобы разыскать сына моего сводного брата. Мальчик проживал в детском доме в ужасающих условиях. Я заплатил директору энную сумму и забрал племянника. И вот мы в Пакистане.– Вы приходитесь ребенку дядей?– Да.Эндрюс взглянул на часы, протянул руку и повернул горшок с помидорами.– Кто-нибудь может удостоверить этот факт?– Да. Только я не знаю, где этот человек сейчас.Чиновник повернулся ко мне и кивнул. Лицо его ничего не выражало.Он хоть в п.окер-то играет своими нежными ручками?– Челюсть у вас закована в металл, как я предполагаю, вовсе не потому, что так велит мода?Да, Сохраб, вляпались мы с тобой.– В Пешаваре на меня напали грабители.– Я так и думал. – Он откашлялся. – Вы мусульманин?– Да.– Практикующий?– Да.По правде говоря, последний раз я молился Аллаху, когда доктор Амани сказал, что прогноз у Бабы неблагоприятный. И молитвы вспомнились сами собой, не зря в школе зубрил.– Хотя в вашем положении это не так уж и важно. – Он провел рукой по безукоризненно уложенным волосам.– Что вы имеете в виду?Я взял Сохраба за руку. Мальчик вопросительно смотрел то на меня, то на чиновника.– Ответ получится очень длинным. Можно для начала дать вам краткий совет?– Слушаю вас.Эндрюс затушил сигарету и сморщился.– Откажитесь от этой затеи.– Простите?– Не подавайте заявления об усыновлении. Ничего не выйдет. Вот вам мой совет.– Принято к сведению, – мрачно сказал я. – Может, объясните почему?– Значит, вам понадобился длинный ответ, – бесстрастно произнес Эндрюс и сдвинул руки вместе, будто собираясь пасть на колени перед образом Девы Марии. – Предположим, все в вашем рассказе правда, хотя даю голову на отсечение, вы кое о чем умолчали. А кое-что добавили. Но не это важно. Вы здесь, он тоже здесь, все остальное побоку. Так вот, ваше заявление столкнется с серьезными препятствиями. Начать с того, что этот ребенок – не сирота.– А кто же он тогда?– С юридической точки зрения он сиротой не является.– Его родителей расстреляли прямо на улице. Соседи это видели.Хорошо еще, Сохраб не понимает по-английски!– У вас имеется свидетельство о смерти?– О смерти? Это в Афганистане-то? Там у большинства населения нет свидетельств о рождении.Глаза у чиновника так стеклянными и остались.– Сэр, не я составляю законы. Как бы вы ни возмущались, вам придется доказывать, что его родители умерли. Мальчик должен быть официально признан сиротой.– Но…– Я еще не закончил. Ведь вам нужен длинный ответ. Следующая сложность – взаимодействие с властями страны, где ребенок родился. Это и вообще не просто, а если речь идет об Афганистане – тем более. Американского посольства в Кабуле нет. Это очень затрудняет дело. Вопрос становится почти неразрешимым.– Так что же мне делать? Выкинуть мальчика на улицу?– Я этого не говорил.– Его изнасиловали. – Мне вспомнились колокольчики и подведенные глаза.– Очень сожалею. – Полнейшее равнодушие, словно про погоду говорит. – Но для Службы иммиграции и натурализации это не повод для выдачи молодому человеку визы.– Что вы хотите этим сказать?– Если желаете как-то помочь своей родине, переведите деньги какой-нибудь достойной благотворительной организации. Или идите добровольцем в обслугу лагеря беженцев. Но в данный конкретный момент мы не рекомендуем гражданам США усыновлять афганских детей.– Идем, Сохраб, – сказал я на фарси и поднялся с места.Мальчик скользнул ко мне и прижался головой к моему бедру. На фото Хасан с сыном стояли в такой же позе.– Можно еще вопрос, мистер Эндрюс?– Слушаю.– У вас есть дети?Сощурился. Моргнул. Впервые за все время.– Так есть или нет? Вопрос очень простой. Молчание.– Так я и думал. На вашем месте должен сидеть человек, который понимает, каково это – хотеть ребенка.Я направился к выходу, Сохраб за мной.– А вам можно задать вопрос? – ожил Эндрюс.– Валяйте.– Вы успели пообещать мальчику, что возьмете его с собой в Америку?– И что, если успел? Он покачал головой:– Давать обещания детям – дело опасное. – Вздохнул и опять открыл ящик стола. – Так вы не отступитесь?– Не отступлюсь.Эндрюс протянул мне визитку:– Тогда советую обратиться к хорошему адвокату по делам иммиграции. Омар Фейсал работает здесь, в Исламабаде. Скажите, что вы от меня.– Спасибо, – пробормотал я и взял карточку.– Желаю удачи.Выходя из кабинета, я оглянулся. Ярко освещенный солнцем, Реймонд Эндрюс смотрел в окно, пальцы его нежно гладили помидорный куст.– Всего наилучшего, – попрощалась с нами секретарша.– Ваш босс мог бы быть и полюбезнее, – пожаловался я.Как она отреагирует? Округлит глаза и скажет что-нибудь вроде: «Известное дело. Все жалуются»? Она понизила голос:– Бедный Рей. После смерти дочери он просто сам не свой.Я вопросительно поднял бровь.– с.амоубийство, – прошептала дама в брюках.В такси на пути в гостиницу Сохраб прижался головой к окну, не отрывая глаз от проплывающих мимо элегантных зданий, осененных эвкалиптами. Его дыхание то и дело туманило стекло.Сейчас спросит меня, как прошла беседа.Но он так и не спросил.За закрытой дверью ванной шумно лилась вода. С первого дня нашего пребывания в гостинице Сохраб взял в привычку мыться перед сном не меньше часа. В Кабуле-то горячего водоснабжения было не сыскать днем с огнем.Пока он отмокал в благоухающей пене (ну теперь-то ты чистый, Сохраб), я позвонил Сорае.Рассказал о нашем разговоре с Реймондом Эндрюсом. Спросил:– Что скажешь?– Давай считать, что он не прав.Она звонила в несколько международных агентств по усыновлению. За афганского ребенка никто из них не берется, но ведь еще не вечер.– Как родители восприняли новость?– Мадар рада за нас. Ты же знаешь, как она к тебе относится, что бы ты ни сделал, ей все по душе. Падар… ну, по нему никогда не поймешь. Он не торопится раскрывать душу.– А ты сама рада?Она переложила трубку в другую руку.– Мальппу-племяннику будет хорошо с нами, уж мы постараемся. Только бы нам было хорошо с ним.– Я того же мнения.– Меня одолевают мысли: какое блюдо ему понравится больше всего? Какой предмет в школе он полюбит? Вот дура-то, правда? – Сорая засмеялась.Сохраб наконец закрыл кран. Слышно было, как мальчик плещется в ванне.– Ты молодчина, – восхитился я.– Да, чуть не забыла! Я ведь позвонила Кэке Шарифу!Это он читал стихи на нашей нике (написаны они были почему-то на фирменном бланке какой-то гостиницы). Это его сын держал у нас над головами Коран, когда мы с Сораей, озаряемые фотовспышками, выходили на сцену.– И что сказал дядюшка?– Он постарается что-нибудь для нас сделать, переговорит с приятелями из службы иммиграции.– Вот это новость так новость! – обрадовался я. – Жду не дождусь, когда ты увидишься с Сохрабом.– Я жду не дождусь, когда увижусь с тобой. Трубку я повесил с улыбкой.Вот и Сохраб вышел из ванной.После нашей беседы с Реймондом Эндрюсом он и десяти слов не проронил. Буркнет что-то невразумительное и опять молчит.Забравшись в кровать, мальчик натянул одеяло до подбородка и почти сразу уснул.Я протер пятачок на запотевшем зеркале и побрился. Старомодные бритвы в гостинице, еще с «безопасными» лезвиями. В ванне я валялся, пока вода не остыла и кожа не покрылась мурашками. Образы из прошлого и мысли о будущем уносили меня далеко-далеко…Редкозубая улыбка Омара Фейсала – смуглого круглолицего брюнета с ямочками на щеках – была сама любезность. Под мышкой адвокат держал раздутый поношенный портфель без ручки, на локтях коричневого вельветового костюма красовались кожаные заплаты. Чуть ли не каждую фразу он начинал со смеха и извинений. Что-то вроде: Простите, я буду в пять. Ха-ха.Когда я ему позвонил, он настоял, что сам ко мне подъедет.– Таксисты в этом городе – народ ушлый. – Его английский был безупречен. – Почуют иностранца – сразу сдерут втридорога.И вот Омар у нас в номере, источает улыбки и извинения, сопит и потеет.Стоило ему полезть в портфель за блокнотом, как на мою кровать высыпалась целая куча бумаг. Число просьб о прощении удесятерилось.Одним глазом Сохраб смотрел на телеэкран (звук был выключен), другим – на адвоката. Я сказал мальчику утром, что к нам придет юрист, и Сохраб не стал задавать липших вопросов, только кивнул и прилип к телевизору.– Вот он. – Желтый блокнот в руках у Фейсала. – Надеюсь, мои дети унаследуют организационные способности матери. Извините, наверное, вы не это хотели услышать от перспективного адвоката. Ха-ха-ха.– Реймонд Эндрюс очень высокого мнения о вас.– Мистер Эндрюс. Да, да. Достойнейший человек. Позвонил мне и рассказал про вас.– Неужели?– Да, да.– Значит, положение, в котором я оказался, вам известно.Фейсал смахнул с верхней губы капельки пота.– Мне известна версия мистера Эндрюса. С застенчивой улыбкой он повернулся к Сохрабу и произнес на фарси:– А это, наверное, юноша, из-за которого весь сыр-бор.– Разрешите представить вам Сохраба, – сказал я. – А это господин Фейсал, адвокат, о котором я тебе говорил.Сохраб соскользнул с кровати и пожал Омару руку.– Салям алейкум, – произнес он тоненьким голоском.– Алейкум салям, Сохраб. А ты знаешь, что тебя назвали в честь великого воина?Сохраб молча кивнул, вернулся на свою кровать и лег на бок, не отрывая глаз от телевизора.– Я и не знал, что вы так хорошо говорите на фарси, – сказал я по-английски. – Ваше детство прошло в Кабуле?– Родился я в Карачи, но долгие годы жил в Кабуле. Шаринау, рядом с мечетью Хаджи Якуба. А вырос я в Беркли. В конце шестидесятых отец открыл там музыкальный магазин. Свободная любовь, банданы, мини-юбки, все такое. – Он наклонился ко мне поближе: – Я был в Вудстоке.– Кайф, – сказал я.Адвокат так смеялся, что опять весь вспотел.– За исключением нескольких мелочей, я представил мистеру Эндрюсу верную картину, – продолжал я. – Вас я ознакомлю с ее полным вариантом, без цензурных изъятий.Фейсал лизнул палец, открыл в блокноте чистую страницу и снял с ручки колпачок.– Очень вам буду признателен. Давайте с этого момента говорить только по-английски.– Согласен.И я рассказал ему обо всем. О встрече с Рахим-ханом, о дороге до Кабула, о приюте, о публичном побивании камнями на стадионе «Гкзи».– Господи, – прошептал он. – У меня такие милые воспоминания о Кабуле. Трудно поверить, что там сейчас творятся такие ужасы.– А вы давно там были?– Порядочно.– Ничего общего с Беркли, должен заметить.– Продолжайте.Рассказ мой перешел на поединок с Асефом. Я рассказал о Сохрабе, рогатке, бегстве в Пакистан. Когда я закончил, Фейсал что-то записал, глубоко вздохнул и мрачно посмотрел на меня.– Вам предстоит жестокая битва, Амир.– И у меня есть надежда на победу? Фейсал спрятал ручку.– Боюсь, вы уже слышали это от Реймонда Эндрюса. Победа крайне маловероятна. Хотя в принципе возможна.И куда пропала вся его веселость?– Значит, беспризорникам вроде Сохраба никогда не обрести семью? Эти ваши предписания и законоуложения просто бесчеловечны!– Плетью обуха не перешибешь, Амир. И против фактов не попрешь. А факты таковы: текущее иммиграционное законодательство, требования агентств по усыновлению и политическая ситуация в Афганистане не в вашу пользу.– Непостижимо. – Меня душила злость. – То есть все как раз предельно ясно. Но все равно это выше моего понимания.Омар нахмурил лоб.– К последствиям любого бедствия – а Талибан куда хуже землетрясения, уж вы мне поверьте, Амир, – можно отнести практическую невозможность доказать, что тот или иной ребенок остался сиротой. Разберись, поди, может, у этого конкретного мальчика родители живы и просто бросили его из-за невозможности прокормить. Или, может, он в одном лагере беженцев, а папа с мамой – в другом. С этим сталкиваешься на каждом шагу. Так что иммиграционная служба визу не выдаст, пока официально не будет доказано, что ребенок подпадает под определение «сирота». Как ни нелепо, вам необходимо представить свидетельства о смерти.– И кто мне их в Афганистане даст?– Более того. Даже если доказано, что родители погибли, Служба иммиграции придерживается мнения, что пусть уж лучше ребенка усыновят в его родной стране. Хотя бы право наследования останется за ним.– Что наследовать-то? – воскликнул я. – Талибы подмели все подчистую. Вы видели, что они сделали с гигантскими статуями Будды в Бамиане?– Простите, Амир, я излагаю точку зрения официального органа. – Фейсал посмотрел на Сохраба и улыбнулся. – Ребенка можно усыновить только согласно законодательству его страны. И если в стране смута, как сейчас в Афганистане, властям не до приемных родителей с их бедами.Я вдохнул и протер глаза. Мигрень начиналась сразу же за веками.– Предположим даже, что случилось чудо и ваше дело официально рассмотрят афганские чиновники. – Омар скрестил руки на выступающем животике. – Скорее всего, последует отказ. Мусульманские страны, даже маленькие, не любят отдавать своих детей за границу. Ведь шариат в большинстве из них не признает усыновлений.– По-вашему, мне не стоит связываться с этим делом?– Я вырос в США, Амир. Америка меня научила: отступать, не ввязавшись в битву, значит обосраться. Но как юрист я обязан представить вам факты. А они подсказывают мне еще вот что: ни одно агентство не пошлет своего представителя в Афганистан для оценки условий жизни ребенка.Сохраб сидел на кровати, подтянув колени к подбородку (любимая поза Хасана), и исподтишка наблюдал за нами.– Я его дядя, это принимается в расчет?– Если есть доказательства. Соответствующие документы или свидетели.– Документов нет, – утомленно произнес я. – Сохраб узнал обо всем от меня, да и сам я до недавнего времени пребывал в неведении.У меня только один свидетель, да и тот, возможно, уже умер.– М-да.– Омар, у меня есть какие-то варианты?– Говоря откровенно, очень мало.– Так что же мне делать, ради всего святого?Фейсал набрал воздуху в грудь, постучал авторучкой по подбородку. Выдохнул.– Вы можете подать заявление на усыновление и надеяться на лучшее. Вы можете попытаться усыновить ребенка по его собственному желанию. Для этого вам придется прожить вместе с Сохрабом в Пакистане два года, день в день. Вы можете попросить политического убежища от его имени. Процедура длительная, и вам придется доказывать факт политического преследования. Вы можете подать просьбу о выдаче гуманитарной визы. Вопрос этот в компетенции Генерального прокурора, и ее не всем дают. – Адвокат помолчал. – Есть и еще вариант, для вас, пожалуй, самый выгодный.– Говорите же!– Вы можете отдать мальчика в детский дом здесь, а потом обратиться с просьбой об усыновлении. Пока суд да дело, все эти формы «Ай-600» и обстоятельства семейной жизни, он будет в безопасности.– Что еще за формы?– Простите. Форма «Ай-600» – стандартная процедура анкетирования Службы иммиграции. Обстоятельства семейной жизни изучает агентство по усыновлению. Надо же убедиться, что вы с женой – не буйные сумасшедшие.– Но я обещал Сохрабу никогда больше не отдавать его в детский дом!– Как я сказал, этот вариант для вас самый подходящий.Мы поговорили еще немного, и я проводил его до машины.Солнце садилось. Старый «фольксваген»-жук просел под тяжестью толстяка-юриста. Фейсал опустил стекло и окликнул меня.– Да? – Я подошел поближе.– Вы подумайте хорошенько. Если действовать, то только так.Как жалко, что рядом со мной нет Сораи!Когда я вернулся в номер, телевизор был выключен. Я опустился на свою кровать и попросил Сохраба сесть рядом.– Господин Фейсал считает, что у меня есть возможность забрать тебя с собой в Америку.– Правда? – Сохраб слабо улыбнулся, впервые за все дни, что мы провели вместе. – Когда едем?– В этом-то все и дело. Придется немного потерпеть. Но с его помощью мы добьемся своего.Я погладил мальчика по голове. С улицы донесся слабый призыв муэдзина.– Сколько потерпеть? – спросил Сохраб.– Не знаю. Какое-то время.Сохраб повел плечами. Улыбка его сделалась шире.– Ничего. Можно и подождать. Это как кислые яблоки.– Яблоки?– Однажды, совсем маленький, я забрался на яблоню и наелся зеленых яблок. У меня разболелся живот, его раздуло как барабан. Мама сказала, что если бы я подождал, пока яблоки созреют, живот бы не прихватило. И теперь, когда мне очень хочется чего-то, я всегда вспоминаю ее слова.– Зеленые яблоки, – пробормотал я. – Ты умница, Сохраб-джан. Такой разумный мальчик мне еще не попадался.У Сохраба даже уши покраснели от похвалы.– И ты возьмешь меня на красный мост, который часто окутан туманом?– Обязательно возьму.– И мы поедем по крутым улицам, где из машины видно только капот и небо?– Проедемся по всем до единой. – Я постарался сморгнуть слезы.– А английский язык трудный?– Через год ты будешь говорить так же свободно, как на фарси.– Правда?– Да. – Я взял его за подбородок и повернул лицом к себе. – Только вот что, Сохраб…– Что?– Господин Фейсал считает, что нам будет проще уехать, если… если ты согласишься некоторое время побыть в детском доме.– В детском доме? – Улыбка исчезла у него с лица. – В приюте?– Совсем недолго.– Нет. Ни за что. Прошу тебя.– Сохраб, это правда будет недолго. Даю слово.– Ты обещал мне, что никогда не отдашь меня в такое место, Амир-ага. – Голос у Сохраба пресекся, по щекам потекли слезы.Хорошо же я выгляжу в глазах мальчика!– Это же Исламабад, не Кабул. Здесь все будет совсем по-другому. Я буду часто навещать тебя. Время пролетит быстро. Очень скоро я заберу тебя оттуда, и мы улетим в Америку.– Нет! Нет! Только не в приют! Я боюсь! Там меня будут обижать!– Тебя никто больше не обидит. Никогда и нигде.– Это неправда! Они всегда говорят: «Мы не сделаем тебе ничего плохого!» И всегда врут! Ради Аллаха, не отдавай меня в приют!Я смахнул слезы у него со щеки и мягко сказал:– Яблоки, помнишь? Это как кислые яблоки.– Ничего подобного! Это место совсем не такое! Только не в приют! Умоляю тебя!– Ш-ш-ш-ш. – Я прижал к себе дрожащее маленькое тельце. – Ш-ш-ш-ш. Все будет хорошо. Мы вместе вернемся домой. Вот увидишь, все будет хорошо.– Обещай, что не отдашь меня туда! Ради Аллаха, Амир-ага! Дай слово! – В сдавленном голосе Сохраба сквозил ужас.Дать слово и нарушить? Я крепко обнял мальчика и принялся укачивать. Через некоторое время он затих, слезы высохли, дрожь прекратилась. Немного погодя Сохраб мирно засопел, тело его обмякло. Ужас усыпляет детей, вспомнились когда-то прочитанные строки.Я отнес его в постель и уложил, потом лег сам. За окном пылал закат.Когда меня разбудил телефонный звонок, небо было совершенно черное. Я протер глаза и включил торшер. Половина одиннадцатого вечера. Я проспал почти три часа.– Алло?Усталый голос господина Фаяза:– Звонок из Америки.– Спасибо.Свет в ванной горел: Сохраб совершал вечернее омовение.Щелчок в трубке. Радостный голос Сораи:– Салям!– Привет.– Как прошло совещание с адвокатом?Я рассказал ей о предложении Омара Фейсала.– Не забивай себе голову, – сказала жена. – Мы поступим иначе. Звонил Кэка Шариф. Он говорит, главное, привезти Сохраба в США. А уж дядюшка позаботится, чтобы мы уже не расставались. Он тут посоветовался с приятелями и почти уверен, что Сохраб получит гуманитарную визу.– Серьезно? Да здравствует Кэка Шариф!– А мы выступим в качестве опекунов. Только надо все провернуть очень быстро. Виза действительна в течение года, времени для всех формальностей по усыновлению достаточно.– Неужели у нас все получится?– Похоже на то.– Вот ведь радость! Люблю тебя.– И я тебя.Я повесил трубку и поднялся с кровати.– Сохраб! У меня замечательная новость! – Я постучал в дверь ванной. – Только что из Калифорнии звонила Сорая. Нет нужды связываться с детским домом, Сохраб. Мы летим в Америку, ты и я! Слышишь меня? Мы отправляемся в Америку!Я распахнул дверь.Из груди моей исторгся крик. Я стоял на коленях и кричал. Кричал со сжатыми зубами. Кричал так, что, казалось, разорвется горло.Когда приехала «скорая», я тоже кричал. Так мне потом сказали.25Войти мне не позволили.Его увозят куда-то за двойные двери. Я кидаюсь вслед за каталкой, но ее загораживают двое мужчин в хирургических шапочках и женщина в зеленом халате. Край белой простыни метет кафельный пол, из-под простыни торчат маленькие окровавленные ступни. На ногте большого пальца левой ноги трещинка. Здоровенный парень в голубом упирается мне в грудь обеими руками и выталкивает за дверь. Обручальное кольцо у него на пальце такое холодное! Пытаюсь отпихнуть его, ругаюсь.– Вам сюда нельзя, – говорит он по-английски, вежливо и жестко. – Ждите здесь.Двойные двери со вздохом захлопываются. Только макушки в шапочках видны через застекленный верх.Я в широком коридоре без окон. Вдоль стен на металлических складных стульях сидят люди. Их много. Некоторые примостились на полу, на потертом ковре. Еле сдерживаю крик. Такое уже творилось со мной однажды – в кромешной тьме цистерны бензовоза на пути в Пакистан. Забыть обо всем, обратиться в облако, улететь далеко-далеко, пролиться дождем над холмами… Только ноги у меня словно залиты бетоном, глотку саднит, в легких нет воздуха. Вот она, реальная жизнь, другой не будет. Больничное помещение, запах нашатыря и пота, перегара и карри. Под потолком, в тусклом свете люминесцентных ламп, с бумажным шелестом кружат мотыльки. Рваный шепот, вздохи, всхлипывания, стоны, лязг дверей лифта. Что мне делать, что делать?Осматриваюсь. Сердце молотом бьет по ребрам, удары гулко отдаются в ушах. Слева от меня маленькая темная кладовая. Вот что мне нужно. Выхватываю из стопки сложенное покрывало. У туалета медсестра щебечет о чем-то с полицейским. Беру ее за локоть и спрашиваю, где запад. Она не понимает и хмурится. Глаза мне заливает пот, горло горит огнем. Спрашиваю еще раз. Умоляю. Наконец полицейский соображает, что мне нужно.Бросаю на пол свой импровизированный джайнамаз, молитвенный коврик, преклоняю колени, касаюсь лбом пола. Кланяюсь и кланяюсь, обратясь к западу. А я ведь уже лет пятнадцать не молился, вдруг забыл слова? Нет, кое-что помню. Ла иллаалай Йлла, Мохаммед расул улла. Нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммед – пророк Его. Баба ошибался, Бог есть. И всегда был. Я вижу его в глазах людей в этом коридоре скорби и отчаяния. Вот он, дом Господень; здесь, а не меж возносящихся к небу минаретов в белоснежном маджиде обретают Бога те, кто потерял его. Да простятся мне мои прегрешения, предательство и ложь! Да простится мне, что я много лет пренебрегал обязанностями мусульманина и обратился к Аллаху лишь в трудную минуту, да будет он ко мне благорасположен и милостив! Я кланяюсь, и целую землю, и даю обет совершить закят и назр. Я буду соблюдать пост во время Рамадана и даже по окончании его. Я вспомню каждое слово из Корана, священной книги, и отправлюсь в паломничество в знойный город посреди пустыни, и поклонюсь святыне Аль Кааба. Мысли мои отныне пребудут с Господом. Пусть только исполнит одно мое желание: да не падет на меня кровь Сохраба! Хватит и того, что руки у меня обагрены кровью его отца.Губы у меня соленые от слез. Люди в коридоре уставились на меня, а я отбиваю поклоны и молюсь, молюсь.Господи, не воздавай мне по грехам моим!Черная, беззвездная ночь опускается на Исламабад. Я сижу на полу в темном закутке у отделения скорой помощи, передо мной коричневый столик, заваленный мятыми газетами и журналами: «Тайм» за апрель 1996 года, пакистанская газета с фотографией мальчика, попавшего под поезд неделю назад, какое-то глянцевое издание с улыбающимися звездами Лолливуда на обложке. На стуле у противоположной стены клюет носом пожилая женщина в изумрудно-зеленом шальвар-камизе и вязаном платке, накатывающаяся дремота то и дело обрывает ее молитвы на полуслове. Кого сегодня услышит Господь, ее или меня? Перед глазами у меня стоит лицо Сохраба, подбородок с торчащей косточкой, уши-раковинки, глаза, формой напоминающие бамбуковые листья. Почему у сына и у отца одно лицо?</blockquote>

Проверка