JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.

Ответить в теме

Сообщение: <blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 386872" data-attributes="member: 1">XXVIIМежду тем вечер наступал, и Марья Дмитриевна изъявила желание возвратиться домой. Девочек с трудом оторвали от пруда, снарядили. Лаврецкий объявил, что проводит гостей до полдороги, и велел оседлать себе лошадь, Усаживая Марью Дмитриевну в карету, он хватился Лемма; но старика нигде не могли найти. Он тотчас исчез, как только кончилось уженье. Антон, с замечательной для его лет силой, захлопнул дверцы и сурово закричал: "Пошел, кучер!" - Карета тронулась. На задних местах помещались Марья Дмитриевна и Лиза; на передних - девочки и горничная. Вечер стоял теплый и тихий, и окна с обеих сторон были опущены. Лаврецкий ехал рысью возле кареты со стороны Лизы, положив руку на дверцы - он бросил поводья на шею плавно бежавшей лошади - и изредка меняясь двумя-тремя словами с молодой девушкой.Заря исчезла; наступила ночь, а воздух даже потеплел. Марья Дмитриевна скоро задремала; девочки и горничная заснули тоже. Быстро и ровно катилась карета; Лиза наклонилась вперед; только что поднявшийся месяц светил ей в лицо, ночной пахучий ветерок дышал ей в глаза и щеки. Ей было хорошо. Рука ее опиралась на дверцы кареты рядом с рукою Лаврецкого. И ему было хорошо: он несся по спокойной ночной теплыни, не спуская глаз с доброго молодого лица, слушая молодой и в шепоте звеневший голос, говоривший простые, добрые вещи; он и не заметил, как проехал полдороги. Он не захотел будить Марью Дмитриевну, пожал слегка руку Лизы и сказал: "Ведь мы друзья теперь, не правда ли?" Она кивнула головой, он остановил лошадь.Карета покатилась дальше, тихонько колыхаясь и ныряя; Лаврецкий отправился шагом домой. Обаянье летней ночи охватило его; все вокруг казалось так неожиданно странно и в то же время так давно и так сладко знакомо; вблизи и вдали, - а далеко было видно, хотя глаз многого не понимал из того, что видел, - все покоилось; молодая расцветающая жизнь сказывалась в самом этом покое. Лошадь Лаврецкого бодро шла, мерно раскачиваясь направо и налево; большая черная тень ее шла с ней рядом; было что-то таинственно приятное в топоте ее копыт, что-то веселое и чудное в гремящем крике перепелов. Звезды исчезали в каком-то светлом дыме; неполный месяц блестел твердым блеском; свет его разливался голубым потоком по небу и падал пятном дымчатого золота на проходившие близко тонкие тучки; свежесть воздуха вызывала легкую влажность на глаза, ласково охватывала все члены, лилась вольною струею в грудь.Лаврецкий наслаждался и радовался своему наслаждению. "Ну, мы еще поживем, думал он, - не совсем еще нас заела..." Он не договорил: кто или что... Потом он стал думать о Лизе, о том, что вряд ли она любит Паншина; что встреться он с ней при других обстоятельствах, - бог знает, что могло бы из этого выйти; что он понимает Лемма, хотя у ней "своих" слов нет. Да и это неправда: у ней есть свои слова... "Не говорите об этом легкомысленно", вспомнилось Лаврецкому. Он долго ехал, понурив голову, потом выпрямился, медленно произнес:И я сжег все, чему поклонялся,Поклонился всему, что сжигал...но тотчас же ударил лошадь хлыстом и скакал вплоть до дому.Слезая с коня, оп в последний раз оглянулся с невольной благодарной улыбкой. Ночь, безмолвная, ласковая ночь, лежала на холмах и на долинах; издали, из ее благовонной глубины, бог знает откуда - с неба ли, с земли, тянуло тихим и мягким теплом. Лаврецкий послал последний поклон Лизе и взбежал на крыльцо.Следующий день прошел довольно вяло. С утра падал дождь; Лемм глядел исподлобья и все крепче и крепче стискивал губы, точно он давал себе зарок никогда не открывать их. Ложась спать, Лаврецкий взял с собою на постель целую груду французских журналов, которые уже более двух недель лежали у него на столе нераспечатанные, Он принялся равнодушно рвать куверты и пробегать столбцы газет, в которых, впрочем, не было ничего нового.Он уже хотел бросить их - и вдруг вскочил с постели, как ужаленный. В фельетоне одной из газет известный уже нам мусье Жюль сообщал своим читателям "горестную новость": прелестная, очаровательная москвитянка, - писал он, одна из цариц моды, украшение парижских салонов, madame de Lavretzki скончалась почти внезапно, - и весть эта, к сожалению, слишком верная, только что дошла до него, г-на Жюля. Он был, - так продолжал он, - можно сказать, другом покойницы...Лаврецкий оделся, вышел в сад и до самого утра ходил взад и вперед все по одной аллее.XXVIIIНа следующее утро, за чаем, Лемм попросил Лаврецкого дать ему лошадей для того, чтобы возвратиться в город. "Мне пора приняться за дело, то есть за уроки, - заметил старик, - а то я здесь только даром время теряю". Лаврецкий не сразу отвечал ему: он казался рассеянным. "Хорошо, - сказал он наконец, - я с вами сам поеду". Без помощи слуги, кряхтя и сердясь, уложил Лемм небольшой свой чемодан, изорвал и сжег несколько листов нотной бумаги. Подали лошадей. Выходя из кабинета, Лаврецкий положил в карман вчерашний нумер газеты.Во все время дороги и Лемм и Лаврецкий мало говорили друг с другом: каждого из них занимали собственные мысли, и каждый был рад, что другой его не беспокоит. И расстались они довольно сухо, что, впрочем, часто случается между приятелями на Руси. Лаврецкий подвез старика к его домику, тот вылез, достал свой чемодан и, не протягивая своему приятелю руки (он держал чемодан обеими руками перед грудью), не глядя даже на него, сказал ему по-русски: "Прощайте-с!" - "Прощайте", - повторил Лаврецкий и велел кучеру ехать к себе на квартиру. Он нанимал, на всякий случай, квартиру в городе О... Написавши несколько писем и наскоро пообедав, Лаврецкий отправился к Калитиным. Он застал у них в гостиной одного Паншина, который объявил ему, что Марья Дмитриевна сейчас выйдет, и тотчас с самой радушной любезностью вступил с ним в разговор.До того дня Паншин обращался с Лаврецким не то чтоб свысока, а снисходительно; но Лиза, рассказывая Паншину свою вчерашнюю поездку, отозвалась о Лаврецком как о прекрасном и умном человеке; этого было довольно: следовало завоевать "прекрасного" человека. Паншин начал с комплиментов Лаврецкому, с описания восторга, с которым, по его словам, все семействоМарьи Дмитриевны отзывалось о Васильевском, и потом, по обыкновению своему, ловко перейдя к самому себе, начал говорить о своих занятиях, о воззрениях своих на жизнь, на свет и на службу; сказал слова два о будущности России, о том, как следует губернаторов в руках держать; тут же весело подтрунил над самим собою и прибавил, что, между прочим, ему в Петербурге поручили "de populariser l'idee du cadastre" {"популяризировать идею кадастра" (франц.).}. Он говорил довольно долго, с небрежной самоуверенностью разрешая все затруднения и, как фокусник шарами, играя самыми важными административными и политическими вопросами.Выражения: "Вот что бы я сделал, если б я был правительством"; "Вы, как умный человек, тотчас со мной согласитесь", - не сходили у него с языка. Лаврецкий холодно слушал разглагольствования Паншина: не нравился ему этот красивый, умный и непринужденно изящный человек, с своей светлой улыбкой, вежливым голосом и пытливыми глазами. Паншин скоро догадался, с свойственным ему быстрым пониманием ощущений другого, что не доставляет особенного удовольствия своему собеседнику, и под благовидным предлогом скрылся, решив про себя, что Лаврецкий, может быть, и прекрасный человек, но несимпатичный, "aigri" {"озлобленный" (франц.).} и, "en somme" {"в конце концов" (франц.).}, несколько смешной. Марья Дмитриевна появилась в сопровождении Гедеоновского; потом пришла Марфа Тимофеевна с Лизой, за ними пришли остальные домочадцы; потом приехала и любительница музыки, Беленицына, маленькая, худенькая дама, с почти ребяческим, усталым и красивым личиком, в шумящем черном платье, с пестрым веером и толстыми золотыми браслетами; приехал и муж ее, краснощекий, пухлый человек с большими ногами и руками, с белыми ресницами и неподвижной улыбкой на толстых губах; в гостях жена никогда с ним не говорила, а дома, в минуты нежности, называла его своим поросеночком; Паншин вернулся: очень стало людно и шумно в комнатах.Лаврецкому такое множество народа было не по нутру; особенно сердила его Беленицына, которая то и дело глядела на него в лорнет. Он бы тотчас ушел, если б не Лиза: ему хотелось сказать ей два слова наедине, но он долго не мог улучить удобное мгновенье и довольствовался тем, что с тайной радостью следил за нею взором; никогда ее лицо не казалось ему благородней и милей. Она много выигрывала от близости Беленицыной. Та беспрестанно двигалась на стуле, поводила своими узкими плечиками, смеялась изнеженным смехом и то щурилась, то вдруг широко раскрывала глаза. Лиза сидела смирно, глядела прямо и вовсе не смеялась.Хозяйка села играть в карты с Марфой Тимофеевной, Беленицыным и Гедеоновским, который играл очень медленно, беспрестанно ошибался, моргал глазами и утирал лицо платком. Паншин принял меланхолический вид, выражался кратко, многозначительно и печально, - ни дать ни взять невыказавшийся художник, - но, несмотря на просьбы Беленицыной, которая очень с ним кокетничала, не соглашался спеть свой романс: Лаврецкий его стеснял.Федор Иваныч тоже говорил мало, особенное выражение его лица поразило Лизу, как только он вошел в комнату: она тотчас почувствовала, что он имеет сообщить ей что-то, но, сама не зная почему, боялась расспросить его. Наконец, переходя в залу наливать чай, она невольно поворотила голову в его сторону. Он тотчас пошел вслед за ней.- Что с вами? - промолвила она, ставя чайник на самовар.- А разве вы что заметили? - проговорил он.- Вы сегодня не такой, каким я вас видела до сих пар.Лаврецкий наклонился над столом.- Я хотел, - начал он, - передать вам одно известие, но теперь невозможно. Впрочем, прочтите вот, что отмечено карандашом в этом фельетоне, - прибавил он, подавая ей нумер взятого с собою журнала. - Прошу хранить это в тайне, я зайду завтра утром.Лиза изумилась... Паншин показался на пороге двери: она положила журнал к себе в карман.- Читали вы "Обермана", Лизавета Михайловна? - задумчиво спросил ее Паншин.Лиза отвечала ему вскользь и пошла из залы наверх. Лаврецкий вернулся в гостиную и приблизился к игорному столу. Марфа Тимофеевна, распустив ленты чепца и покраснев, начала ему жаловаться на своего партнера Гедеоновского, который, по ее словам, ступить не умел.- Видно, в карты играть, - говорила она, - не то, что выдумки сочинять.Тот продолжал моргать глазами и утираться. Лиза пришла в гостиную и села в угол; Лаврецкий посмотрел на нее, она на него посмотрела - и обоим стало почти жутко. Он прочел недоумение и какой-то тайный упрек на ее лице. Поговорить с нею, как бы ему хотелось, он не мог; оставаться в одной комнате с нею, гостем в числе других гостей, - было тяжело: он решился уйти. Прощаясь с нею, он успел повторить, что придет завтра, и прибавил, что надеется на ее дружбу.- Приходите, - отвечала она с тем же недоумением на лице.Паншин оживился по уходе Лаврецкого; он начал давать советы Гедеоновскому, насмешливо любезничал с Беленицыной и, наконец, спел свой романс. Но с Лизой он говорил и глядел на нее по-прежнему: значительно и немного печально.А Лаврецкий опять не спал всю ночь. Ему не было грустно, он не волновался, он затих весь; но он не мог спать. Он даже не вспоминал прошедшего времени; он просто глядел в свою жизнь; сердце его билось тяжело и ровно, часы летели, он и не думал о сне. По временам только всплывала у него в голове мысль: "Да это неправда, это все вздор", - и он останавливался, поникал головою и снова принимался глядеть в свою жизнь.XXIXМарья Дмитриевна не слишком ласково приняла Лаврецкого, когда он явился к ней на следующий день. "Вишь, повадился", - подумала она. Он ей сам по себе не очень нравился, да и Паншин, под влиянием которого она находилась, весьма коварно и небрежно похвалил его накануне. Так как она не считала его гостем и не полагала нужным занимать родственника, почти домашнего человека, то и получаса не прошло, как он уже шел с Лизой в саду по аллее. Леночка и Шурочка бегали в нескольких шагах от них по цветнику.Лиза была спокойна по обыкновению, но более обыкновенного бледна. Она достала из кармана и протянула Лаврецкому мелко сложенный лист журнала.- Это ужасно! - промолвила она. Лаврецкий ничего не отвечал.- Да, может быть, это еще и неправда, - прибавила Лиза.- Оттого-то я и просил вас не говорить об этом никому.Лиза прошлась немного.- Скажите, - начала она, - вы не огорчены? нисколько?- Я сам не знаю, что я чувствую, - отвечал Лаврецкий.- Но ведь вы ее любили прежде?- Любил.- Очень?- Очень.- И не огорчены ее смертью?- Она не теперь для меня умерла.- Это грешно, что вы говорите... Не сердитесь на меня. Вы меня называете своим другом: друг все может говорить. Мне, право, даже страшно... Вчера у вас такое нехорошее было лицо... Помните, недавно, как вы жаловались на нее? - а ее уже тогда, может быть, на свете не было. Это страшно. Точно это вам в наказание послано.Лаврецкий горько усмехнулся.- Вы думаете?.. - По крайней мере я теперь свободен.Лиза слегка вздрогнула.- Полноте, не говорите так. На что вам ваша свобода? Вам не об этом теперь надо думать, а о прощении...- Я давно ее простил, - перебил Лаврецкий и махнул рукой.- Нет, не то, - возразила Лиза и покраснела. - Вы не так меня поняли. Вы должны позаботиться о том, чтобы вас простили...- Кому меня прощать?- Кому? Богу. Кто же может нас простить, кроме бога?Лаврецкий схватил ее за руку.- Ах, Лизавета Михайловна, поверьте, - воскликнул он, - я и так довольно был наказан. Я уже все искупил, поверьте.- Это вы не можете знать, - проговорила Лиза вполголоса. - Вы забыли, еще недавно, вот когда вы со мной говорили, вы не хотели ее прощать.Оба молча прошлись по аллее.- А что же ваша дочь? - спросила вдруг Лиза и остановилась.Лаврецкий встрепенулся.- О, не беспокойтесь! Я уже послал письма во все места. Будущность моей дочери, как вы ее... как вы говорите... обеспечена. Не беспокойтесь.Лиза печально улыбнулась.- Но вы правы, - продолжал Лаврецкий, - что мне делать с моей свободой? На что мне она?- Когда вы получили этот журнал? - промолвила Лиза, не отвечая на его вопрос.- На другой день после вашего посещения.- И неужели... неужели вы даже не заплакали?- Нет. Я был поражен; но откуда было взяться слезам? Плакать о прошедшем - да ведь оно у меня все выжжено!.. Самый проступок ее не разрушил мое счастие, а доказал мне только, что его вовсе никогда не бывало. О чем же тут было плакать? Впрочем, кто знает? Я, может быть, был бы более огорчен, если б я получил это известие двумя неделями раньше...- Двумя неделями? - возразила Лиза. - Да что ж такое случилось в эти две недели?Лаврецкий ничего не отвечал, а Лиза вдруг покраснела еще пуще прежнего.- Да, да, вы угадали, - подхватил внезапно Лаврецкий, - в течение этих двух недель я узнал, что значит чистая женская душа, и мое прошедшее еще больше от меня отодвинулось.Лиза смутилась и тихонько пошла в цветник к Леночке и Шурочке.- А я доволен тем, что показал вам этот журнал, - говорил Лаврецкий, идя за нею следом, - я уже привык ничего не скрывать от вас и надеюсь, что и вы отплатите мне таким же доверием.- Вы думаете? - промолвила Лиза и остановилась. - В таком случае я бы должна была... Да нет! Это невозможно.- Что такое? Говорите, говорите.- Право, мне кажется, я не должна... А впрочем, - прибавила Лиза и с улыбкой оборотилась к Лаврецкому, - что за откровенность вполовину? Знаете ли? я получила сегодня письмо.- От Паншина?- Да, от него... Почему вы знаете?- Он просит вашей руки?- Да, - произнесла Лиза и прямо и серьезно посмотрела Лаврецкому в глаза.Лаврецкий, в свою очередь, серьезно посмотрел на Лизу.- Ну, и что же вы ему отвечали? - проговорил он наконец.- Я не знаю, что отвечать, - возразила Лиза и опустила сложенные руки.- Как? Ведь вы его любите?- Да, он мне нравится; он, кажется, хороший человек.- Вы то же самое и в тех же самых выражениях сказали мне четвертого дня. Я желаю знать, любите ли вы его тем сильным, страстным чувством, которое мы привыкли называть любовью?- Как вы понимаете, - нет.- Вы в него не влюблены?- Нет. Да разве это нужно?- Как?- Маменьке он нравится, - продолжала Лиза, - он добрый; я ничего против него не имею.- Однако вы колеблетесь?- Да... и, может быть, - вы, ваши слова тому причиной. Помните, что вы третьего дня говорили? Но это слабость...- О дитя мое! - воскликнул вдруг Лаврецкий, и голос его задрожал, - не мудрствуйте лукаво, не называйте слабостью крик вашего сердца, которое не хочет отдаться без любви. Не берите на себя такой страшной ответственности перед тем человеком, которого вы не любите и которому хотите принадлежать...- Я слушаюсь, я ничего не беру на себя, - произнесла было Лиза...- Слушайтесь вашего сердца; оно одно вам скажет правду, - перебил ее Лаврецкий... - Опыт, рассудок - все это прах и суета! Не отнимайте у себя лучшего, единственного счастья на земле.- Вы ли это говорите, Федор Иваныч? Вы сами женились по любви - и были ли вы счастливы? Лаврецкий всплеснул руками.- Ах, не говорите обо мне! Вы и понять не можете всего того, что молодой, неискушенный, безобразно воспитанный мальчик может принять за любовь!.. Да и, наконец, к чему клеветать на себя? Я сейчас вам говорил, что я не знал счастья... нет! я был счастлив!- Мне кажется, Федор Иваныч, - произнесла, понизив голос, Лиза (когда она не соглашалась с своим собеседником, она всегда понижала голос; притом она чувствовала большое волнение), - счастье на земле зависит не от нас...- От нас, от нас, поверьте мне (он схватил ее за обе руки; Лиза побледнела и почти с испугом, но внимательно глядела на него), лишь бы мы не портили сами своей жизни. Для иных людей брак по любви может быть несчастьем; но не для вас, с вашим спокойным нравом, с вашей ясной душой! Умоляю вас, не выходите замуж без любви, по чувству долга, отреченья, что ли... Это то же безверие, тот же расчет - и еще худший. Поверьте мне - я имею право это говорить: я дорого заплатил за это право. И если ваш бог...В это мгновенье Лаврецкий заметил, что Леночка и Шурочка стояли подле Лизы и с немым изумленьем уставились на него. Он выпустил Лизины руки, торопливо проговорил: "Извините меня, пожалуйста", - и направился к дому.- Об одном только прошу я вас, - промолвил он, возвращаясь к Лизе, - не решайтесь тотчас, подождите, подумайте о том, что я вам сказал. Если б даже вы не поверили мне, если б вы решились на брак по рассудку - и в таком случае не за господина Паншина вам выходить: он не может быть вашим мужем... Не правда ли, вы обещаетесь мне не спешить?Лиза хотела ответить Лаврецкому - и ни слова не вымолвила, не оттого, что она решилась "спешить"; но оттого, что сердце у ней слишком сильно билось и чувство, похожее на страх, захватило дыхание.</blockquote>

Проверка