JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.

Ответить в теме

Сообщение: <blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 387299" data-attributes="member: 1">Мисс СкитерГлава 11Для всей страны еще зима, а в нашем доме уже начинается зубовный скрежет и заламывание рук. Первые признаки весны появляются слишком рано. Папу охватило «хлопковое безумие», ему пришлось нанять еще десяток рабочих, чтобы вовремя вспахать землю и засеять. Мама изучает «Фермерский альманах», но в земледелии она мало что смыслит. Зато периодически сообщает мне страшные новости, картинно прижав ладонь ко лбу.– Говорят, это будет самый дождливый год за последнее время, – вздыхает она.Да еще и «Шелковистый блеск» перестал действовать. Постараюсь купить еще несколько баночек, нового, экстрасильного.Мама поднимает глаза от «Альманаха»:– Куда это ты так вырядилась?Я надела самое темное свое платье, темные чулки. Темный шарф на голове делает меня похожей скорее на Питера О’Тула в «Лоуренсе Аравийском», чем на Марлен Дитрих. С плеча свисает уродливая красная сумка.– У меня вечером дела. А потом встреча… с девушками. В церкви.– В субботу вечером?– Мама, Господу безразлично, какой сегодня день недели.Спешу к машине, прежде чем последует новый град вопросов. Сегодня вечером у нас первая встреча с Эйбилин.Сердце учащенно стучит. Никогда прежде не сидела за одним столом с негром, которому за это не заплатили. Интервью отложилось почти на месяц. Сначала были праздники, и Эйбилин приходилось почти каждый вечер работать допоздна – упаковывать подарки и готовить еду для рождественского ужина у Элизабет. В январе Эйбилин подхватила грипп, и я уже всерьез забеспокоилась. Боюсь, если миссис Штайн придется ждать чересчур долго, она утратит интерес или вообще забудет, что когда-то согласилась почитать мои наброски.«Кадиллак» сворачивает на Гессум-авеню, улицу, где живет Эйбилин. Лучше бы я поехала на старом грузовичке, но мама наверняка заподозрит неладное, да и папе он нужен в поле. Останавливаюсь, как мы и договаривались, у заброшенной полуразрушенной хибары в нескольких десятках метров от дома Эйбилин. Навес над крыльцом «дома с привидениями» провис, окна без стекол. Выхожу, запираю машину, Раздается собачий лай, я роняю ключи и быстренько подбираю, испуганно оглянувшись. Группка чернокожих сидит на крылечке, поглядывая на меня. На улице темно, так что трудно сказать, кому еще я попалась на глаза. Иду дальше, чувствуя себя почти собственным автомобилем: большая и белая.Вот и номер двадцать пять, дом Эйбилин. В последний раз озираюсь, жалея, что не приехала хотя бы на десять минут раньше. Кажется, что цветной район расположен так далеко, хотя на самом деле до белых кварталов всего несколько миль.Тихонько стучу. Эйбилин открывает тут же.– Входите, – шепчет она, впускает меня, захлопывает за мной дверь и быстро запирает.До сих пор я видела Эйбилин только в белом. Сегодня на ней зеленое платье с черным узором. В своем собственном доме она даже кажется выше ростом.– Устраивайтесь, я сейчас вернусь.Лампа включена, но все равно в доме полумрак. Шторы задернуты и скреплены булавкой, так что не осталось ни малейшей щелочки. Не знаю, это всегда так или только в честь моего визита. Присаживаюсь на узкий диванчик. Рядом деревянный кофейный столик, покрытый кружевной салфеткой ручной работы. Голые полы. Чувствую себя неловко в своем дорогом платье.Эйбилин возвращается несколько минут спустя, держа в руках поднос с чайником, разномастными чашками и бумажными салфетками, сложенными треугольником. Пахнет ее фирменным печеньем с корицей. Когда Эйбилин разливает чай, крышка чайника дребезжит.– Простите, – извиняется она, прижимая крышечку. – В моем доме никогда раньше не бывали в гостях белые.Улыбаюсь. Хотя понимаю, что ничего забавного нет. Делаю глоток чаю. Крепкий и вкусный.– Большое спасибо, – говорю я. – Очень хороший чай.Она садится, складывает руки на коленях, выжидательно смотрит на меня.– Думаю, сначала мы поговорим о вашем происхождении, а потом перейдем прямо к делу. – Я вынимаю блокнот, просматриваю вопросы, которые подготовила заранее. Они вдруг кажутся какими-то детскими, примитивными.– Хорошо, – соглашается она. Выпрямляет спину, поворачивается ко мне лицом.– Ну, для начала, когда и где вы родились?Она нервно сглатывает, кивает:– Тысяча девятьсот девятый. Плантация Пьемонт, округ Чероки.– Когда вы были ребенком, думали ли вы, что станете прислугой?– Да, мэм. Думала.Жду, что она пояснит, но нет.– И вы знали это… потому что…– Моя мама была служанкой. А бабушка – домашней рабыней.– Домашней рабыней. Угу.Эйбилин смотрит, как я записываю ее слова. Руки по-прежнему сложены на коленях.– А вы… никогда не мечтали стать кем-нибудь еще?– Нет, – отвечает она. – Нет, мэм. Никогда.В комнате так тихо, что слышно наше дыхание.– Хорошо. Тогда… каково это, воспитывать белых детей, когда за вашим собственным ребенком дома… – Откашливаюсь, смущенная своим вопросом. – Присматривает кто-то другой?– Это как… – Она продолжает сидеть болезненно ровно. – Может… давайте перейдем к следующему вопросу?– О, конечно. – Просматриваю список. – Что вам больше всего нравится и не нравится в вашей работе?Она смотрит на меня так, словно я попросила ее произнести что-то непристойное.– Я думаю, больше всего мне нравится нянчить деток, – шепчет она.– Что-нибудь… хотите добавить… к этому?– Нет, мэм.– Эйбилин, не называйте меня «мэм». Не здесь.– Да, мэм. Ой, простите, – прикрывает пальцами рот.С улицы доносятся громкие голоса, мы испуганно глядим на задернутое окно. Замираем. Что произойдет, если кто-нибудь из белых узнает, что я была здесь в субботу вечером и разговаривала с Эйбилин, одетой в свою повседневную одежду? Что, если они позвонят в полицию, сообщат о подозрительной встрече? Внезапно понимаю, что такое вполне возможно. И тогда нас обязательно арестуют. Обвинят в «нарушении интеграции», я часто читаю об этом в газетах – белых, которые встречаются с цветными, дабы помочь им в борьбе за гражданские права, презирают. Наши беседы не имеют никакого отношения к интеграции, но зачем бы еще мы тут встречались? Я ведь даже не прихватила с собой писем Мисс Мирны для прикрытия.На лице Эйбилин читается откровенный ужас. Голоса постепенно удаляются. Я с облегчением выдыхаю, но Эйбилин вся натянута как струна. Не сводит глаз с закрытого окна.Я стараюсь отыскать в своем списке вопрос, который смог бы отвлечь ее, помочь расслабиться, – да и мне тоже. Все никак не могу забыть, сколько времени я уже потеряла.– И что… давайте вспомним, вам не нравится в вашей работе?Эйбилин сглатывает.– Я имею в виду, не хотите поговорить о проблеме туалетов? Или об Эли… мисс Лифолт? О том, как она вам платит? Кричит ли на вас в присутствии Мэй Мобли?Эйбилин промокает салфеткой лоб. Пытается что-то сказать, но тут же умолкает.– Мы ведь много раз с вами беседовали, Эйбилин…– Простите… – Прижав ладонь ко рту, она вскакивает и выбегает в коридор. Дверь хлопает, чайник и чашки дребезжат на подносе.Проходит пять минут. Эйбилин возвращается, прижав к груди полотенце, – моя мама так делала, когда ее тошнило и она не успевала вовремя добежать до туалета.– Простите. Я думала, что… готова.Киваю, не зная, что ответить.– Просто… я понимаю, вы уже сказали той леди в Нью-Йорке, что я согласилась, но… – Она закрывает глаза. – Простите. Думаю, я сейчас не могу. Мне нужно прилечь. Завтра вечером мне будет… получше. Давайте попробуем еще раз…Она сжимает в руках полотенце, качая головой.По дороге домой я готова прибить себя. За то, что воображала, как запросто приду, видите ли, и потребую правдивых ответов. Как я могла подумать, что Эйбилин не будет чувствовать себя чернокожей прислугой только потому, что мы находимся в ее доме и она не в униформе.Бросаю взгляд на блокнот, валяющийся на белом кожаном сиденье. Кроме информации о месте рождения Эйбилин я записала всего двенадцать слов. И четыре из них – «да, мэм» и «нет, мэм».Из радиоприемника звучит голос Пэтси Клайн. Когда я ехала по шоссе, транслировали «Прогулки после полуночи». Сворачиваю к Хилли – играют «Три сигареты в пепельнице». Самолет разбился сегодня утром. Вся страна, от Миссисипи до Нью-Йорка и Сиэтла, в трауре, все напевают ее песни. Паркуюсь, разглядывая большой, довольно бестолково построенный дом Хилли. Прошло четыре дня с тех пор, как Эйбилин стошнило прямо во время нашего интервью, и с тех пор от нее ни слуху ни духу.Вхожу в дом. Стол для бриджа установлен в гостиной, оформленной в довоенном стиле: оглушительно бьющие дедовские часы и золотистые шторы. Все уже сидят на своих местах – Хилли, Элизабет и Лу-Анн Темплтон, заменившая миссис Уолтер. Лу-Анн из тех девиц, к лицу которых словно навеки приклеена улыбка – всегда, непрестанно. Прямо хочется кольнуть ее булавкой. Даже если вы не смотрите в ее сторону, она продолжает пялиться на вас все с тем же искусственным белозубым оскалом. Вдобавок она соглашается со всем, что бы ни сказала Хилли.Хилли берет в руки журнал «Лайф», демонстрируя разворот с фотографией некоего калифорнийского дома:– Они называют это «берлогой», как будто там живут дикие звери!– О, как это ужасно! – сияя, подхватывает Лу-Анн.На картинке комната с ковром от стены до стены, диваны обтекаемой формы, яйцеобразные кресла и телевизоры, похожие на летающие тарелки. А вот в гостиной Хилли на стене портрет генерала Конфедерации, высотой восемь футов. Можно подумать, что это родной дедушка, а не пра-пра… десятая вода на киселе.– А дом Труди выглядит именно так, – замечает Элизабет.Я была настолько поглощена мыслями об интервью с Эйбилин, что чуть не позабыла – на прошлой неделе Элизабет навещала старшую сестру. Труди вышла замуж за банкира, и они переехали в Голливуд. Элизабет ездила к ней на четыре дня, взглянуть на новый дом.– Ну, это просто дурной вкус, вот и все, – констатирует Хилли. – Не в обиду твоей семье, Элизабет.– А как там в Голливуде? – неизвестно чему радуясь, спрашивает Лу-Анн.– О, просто сказка. А дом Труди – телевизоры в каждой комнате, вся эта космическая мебель, на которой невозможно сидеть. Мы ходили в модные рестораны, где обедают кинозвезды, пили мартини, бургундское. А однажды к нашему столику подошел сам Макс Фактор и разговаривал с Труди, как будто они с ней старые приятели. – Элизабет восхищенно встряхивает головой. – Ну, как будто просто встретились в магазине.– Знаешь, по мне, ты все равно самая симпатичная в своей семье, – заявляет Хилли. – Не то чтобы Труди непривлекательная, но у тебя есть стиль и манеры.Элизабет довольно улыбается, но тут же вздыхает:– Не говоря уж о том, что у нее круглосуточная прислуга, живет прямо в доме. Я практически не видела Мэй Мобли.При этом замечании я непроизвольно сжимаюсь, но остальные будто бы не обращают внимания. Хилли наблюдает, как ее служанка, Юл Мэй, наполняет наши бокалы. Она высокая, стройная, с царственной осанкой, а фигура у нее гораздо лучше, чем у Хилли. Что-то я волнуюсь за Эйбилин. Я звонила ей домой дважды на этой неделе, но никто не ответил. Она, конечно, избегает меня. Думаю, нужно навестить ее у Элизабет и поговорить, неважно, понравится ли это самой Элизабет.– Полагаю, на следующий год мы могли бы выбрать темой для праздника «Унесенных ветром», – говорит Хилли. – Может, арендовать какой-нибудь исторический особняк?– Какая замечательная идея! – хлопает в ладоши Лу-Анн.– Скитер, – обращается ко мне Хилли, – я знаю, ты очень жалеешь, что все пропустила в этом году.Я киваю, изображая огорчение. Пришлось симулировать грипп, чтобы не ходить на это мероприятие в одиночку.– Но вот что я вам скажу, – продолжает Хилли. – Я больше не стану нанимать эту рок-н-ролльную группу, они играют слишком быструю музыку…Элизабет трогает меня за руку. На коленях у нее сумочка.– Чуть не забыла передать тебе. Это от Эйбилин – наверное, по поводу твоей Мисс Мирны? Но я ей сказала, что сегодня никаких ваших знахарских сборищ не будет, она слишком много пропустила в январе.Разворачиваю сложенный листок бумаги. Написано синими чернилами, красивым почерком.Я знаю, как сделать, чтобы крышка чайника не дребезжала.– Кому, скажите на милость, важно, чтобы крышка чайника не брякала? – фыркает Элизабет. Она, разумеется, прочла записку.Мне понадобилось две секунды и глоток чаю, чтобы понять, о чем идет речь.– Ты не представляешь, как сложно этого добиться, – говорю я.Два дня спустя сижу в родительской кухне, дожидаясь, пока сгустятся сумерки. Закуриваю еще одну сигарету, несмотря на то что вчера вечером главный врач округа грозил всем пальцем с экрана телевизора, убеждая, что курение убивает. Но моя мать однажды сказала, что от поцелуев взасос можно ослепнуть, так что я начинаю думать, нет ли сговора между главным врачом и мамочкой с целью лишить людей всех удовольствий.После восьми часов пробираюсь по улице Эйбилин, настолько незаметно, насколько позволяет пятидесятифунтовая пишущая машинка «Корона». Стучусь, уже умирая от желания закурить, чтобы успокоить нервы. Эйбилин отворяет, я проскальзываю в дом. Она в том же зеленом платье и черных туфлях, что и в прошлый раз.Улыбаюсь, стараясь продемонстрировать, что уверена в успехе, даже если не сработает идея, предложенная ею по телефону.– Может… устроимся в кухне? – предлагаю я. – Не возражаете?– Хорошо. Там не особенно уютно, но ладно.Кухня вполовину меньше комнаты, и здесь тепло. Пахнет чаем и лимоном. Черно-белые квадратики потертого линолеума. На рабочих поверхностях места хватает только для нескольких чашек.Опускаю пишущую машинку на старенький красный стол у окна. Эйбилин собирается налить кипяток в чайник.– О, мне не надо, спасибо. Я принесла кока-колы, если вы не против. – Стараюсь вести себя так, чтобы Эйбилин было спокойнее. Первое: не заставлять ее чувствовать себя прислугой.– Что ж, это даже лучше. Я-то обычно пью чай попозже. – Она достает открывалку и два стакана. Но я отпиваю прямо из своей бутылки, и, глядя на меня, она делает то же самое.Я позвонила Эйбилин сразу после того, как Элизабет передала мне записку, и выслушала ее идею – она будет записывать свои рассказы, а потом показывать мне, что получится. Я, конечно, изобразила радость. Но прекрасно понимала, что мне придется переписывать все, что напишет она, и, значит, терять еще больше времени. Я подумала, что, возможно, проще будет, если она увидит, что печатать получается быстрее, чем читать и исправлять.Мы улыбаемся друг другу. Отпиваю из бутылки, разглаживаю блузку.– Итак… – произношу я.Перед Эйбилин блокнот на пружинке.– Вы хотите, чтобы я… прямо так начала читать?– Ну да.Мы обе делаем глубокий вдох, и она начинает читать, медленно и размеренно:– Первого белого ребенка, которого я нянчила, звали Элтон Каррингтон Спирс. Это было в 1924-м, мне только исполнилось пятнадцать. Элтон был длинным, худым, волосы шелковистые, как пряди на кукурузном початке…Я стучу по клавишам, слова звучат ритмично, она произносит их гораздо более четко, чем при обычной беседе.– Все окна в их грязном доме были закрашены изнутри, хотя сам дом был большим, с широкой зеленой лужайкой перед ним. Воздух был совсем плохой, мне и самой там было дурно…– Погодите минутку. Я напечатала «зелемой» вместо «зеленой». О’кей, давайте дальше.– Шесть месяцев спустя мама умерла от болезни легких, и они оставили меня присматривать за Элтоном, пока не переехали в Мемфис. Я любила этого ребенка, а он любил меня, вот тогда-то я и поняла, что могу научить малыша гордиться собой…Когда Эйбилин рассказала мне о своей идее, я не хотела обижать ее, но попыталась отговорить, еще по телефону:– Писать не так просто. И потом, у вас не будет времени для этого, Эйбилин, вы работаете целый день.– Вряд ли это сильно отличается от того, как я пишу молитвы каждый вечер.Это оказалось первой интересной информацией о ней самой, я так разволновалась в своей кладовке, что изо всех сил вцепилась в какую-то корзинку.– То есть вы не произносите свои молитвы, да?– Я никогда никому об этом не рассказывала. Даже Минни. Но мне лучше удается выразить мысль, если я ее записываю.– И вы занимаетесь этим по выходным? В свободное время? – Мне интересно знать, чем заполнена ее жизнь помимо работы, вне бдительного ока Элизабет Лифолт.– Нет, что вы, я пишу по часу, иногда по два, каждый день. В основном о хворающих в нашей округе.Вот это да. Больше, чем порой пишу я. И тогда я сказала, что мы попробуем работать таким образом, – просто чтобы дело сдвинулось с мертвой точки.Эйбилин переводит дыхание, делает глоток колы и продолжает читать.Она вспоминает о своей первой работе, когда ей было тринадцать и она чистила серебряный набор «Франциск Первый» в доме губернатора. Читает, как в самое первое утро сделала ошибку в списке, где указывают количество предметов, чтобы ничего не украли.– Я пришла домой, после того как меня выгнали, и все стояла у порога в своих новых рабочих туфлях. За эти туфли мама выложила столько, что хватило бы на оплату счетов за электричество за целый месяц. Наверное, в тот момент я поняла, что такое позор и какого он цвета. Позор вовсе не черный, как грязь, как я всегда думала. На самом деле позор – он цвета новенькой белой униформы, которую ваша мать гладила всю ночь, чистый, без единого пятнышка, будто ты вовсе никогда не работала.Эйбилин поднимает на меня взгляд. Я останавливаюсь. Я-то рассчитывала на сладенькие глянцевые истории.Похоже, мне достанется гораздо больше, чем мы договаривались.Она продолжает:– …Я разобрала гардероб, но тут – я и не успела понять как – маленький белый мальчик сунул пальцы в оконный вентилятор, который я раз десять просила снять, и пальцы ему начисто отрезало. В жизни не видела, чтобы из человека столько крови хлестало. Я схватила мальчишку, схватила его четыре пальца. Потащила его в больницу для цветных, потому что понятия не имела, где находится больница для белых. Но там меня остановил какой-то чернокожий и спрашивает: «Этот ребенок белый?»Клавиши машинки стучат, как град по крыше. Эйбилин читает все быстрее, и я уже не обращаю внимания на собственные ошибки, прерывая ее только для того, чтобы вставить в каретку новую страницу. Каждые восемь секунд перевожу каретку.– Я и говорю: «Да, сэр». А он спрашивает: «Это его белые пальцы?» Я отвечаю: «Да, сэр». Тогда он говорит: «Вы уж лучше скажите, что он просто очень светлый, а то цветной доктор не станет оперировать белого мальчика в негритянской больнице». А потом белый полицейский схватил меня и говорит: «А ну-ка, поглядим…»Она замолкает. Поднимает глаза. Стук машинки стихает.– Что? Полицейский сказал: «А ну-ка, поглядим». И что дальше?– А это и все, что я записала. Нужно было спешить на автобус, ехать на работу.Перевожу каретку, брякает звоночек. Мы с Эйбилин смотрим в глаза друг другу. Думаю, у нас получится.Глава 12Следующие две недели я каждый вечер сообщаю маме, что иду кормить бездомных в Кантонской Пресвитерианской церкви, где у нас, к счастью, нет ни одного знакомого. Мама, разумеется, предпочла бы, чтобы я работала в Первой Пресвитерианской, но она не из тех, кто будет возражать против богоугодных дел, поэтому просто одобрительно кивает. Не забывая, впрочем, напомнить, чтобы после я тщательно вымыла руки с мылом.Час за часом мы проводим в кухне Эйбилин – она читает, я печатаю, – и детали становятся объемными, лица детей приобретают конкретные черты. Сначала я была несколько разочарована тем, что Эйбилин все записывает сама, а мне остается лишь редакторская правка. Но если миссис Штайн понравится, я смогу написать истории других женщин, и работы будет более чем достаточно. Если ей понравится… Я все чаще и чаще мысленно повторяю эти слова, горячо надеясь, что так оно и будет.Эйбилин пишет все ясно и честно. Я говорю ей об этом.– Ну а для кого я пишу-то, – усмехается она. – Господу не соврешь.Еще до моего рождения она около недели работала на уборке хлопка в Лонглифе, ферме моего отца. Однажды Эйбилин заговорила о Константайн, без всяких просьб с моей стороны.– Боже, как же Константайн пела. Прямо чистый ангел посреди церкви. У всех прямо мороз по коже, как услышат ее волшебный голос, а когда она не могла больше петь, после того, как пришлось отдать ребенка…Эйбилин умолкает. Смотрит на меня. И потом отмахивается:– Да ладно, неважно.Я решила не давить на нее. Конечно, хочется узнать о Константайн побольше, но я подожду, пока наши интервью не закончатся. Не нужно, чтобы сейчас между нами возникли сложности.– Ничего не слышно о Минни? – интересуюсь я. – Если миссис Штайн понравится, хорошо бы, чтобы я готова была к следующему интервью.Эйбилин качает головой:– Я трижды спрашивала Минни, но она твердит, что не станет в этом участвовать. Пожалуй, я ее понимаю.Стараюсь не выдать беспокойства.– Может, вы могли бы спросить других? Подумайте, кому это было бы интересно?У Эйбилин наверняка лучше получится убедить прислугу, чем у меня.– Есть несколько, с кем я могла бы поговорить, – кивает Эйбилин. – Как вы думаете, сколько времени нужно этой леди, чтобы понять, нравится ей или нет?– Не знаю, – пожимаю плечами я. – Если отправим письмо на следующей неделе, возможно, к середине февраля получим ответ. Но наверняка не скажешь.Эйбилин, поджав губы, рассматривает свои записи. И тут я замечаю нечто, на что прежде не обращала внимания. Предвкушение, проблеск волнения. Я была настолько поглощена собственными переживаниями, что мне такое и в голову не приходило. Оказывется, Эйбилин не меньше, чем я, нервничает при мысли о том, как редактор в Нью-Йорке будет читать ее историю.На пятой встрече Эйбилин читает о том дне, когда погиб ее сын Трилор. Как белый бригадир зашвырнул его переломанное тело в кузов грузовика. «А потом они просто сбросили его у больницы для цветных. Там была медсестра, она мне рассказала. Белые просто выкатили его из кузова и уехали». Эйбилин не плачет, просто долго молчит, а я не отвожу взгляда от пишущей машинки.На шестой встрече Эйбилин говорит:– К мисс Лифолт я пришла работать в 1960-м. Когда Мэй Мобли было две недели от роду.И передо мной словно распахиваются тяжелые врата доверия. Она описывает постройку туалета в гараже, признается, что теперь рада тому, что он есть. Это гораздо лучше, чем выслушивать жалобы Хилли на то, что приходится пользоваться одним туалетом с прислугой. Эйбилин рассказывает, как однажды я заметила, что черные слишком часто ходят в церковь. Она это запомнила. Я поеживаюсь при мысли о том, что еще могла наговорить, не подозревая, что прислуга меня слышит.Как-то вечером она пробормотала:– Я тут подумала…Терпеливо жду продолжения. После того как Эйбилин стошнило, я усвоила, что нужно просто дать ей время.– Я подумала, что мне, наверное, нужно почитать кое-что. Это могло бы помочь с моими собственными записками.– Вы можете сходить в национальную библиотеку. У них целый зал посвящен писателям Юга. Фолкнер, Эудора Уэлти…Сдержанное покашливание в ответ.– Вы же знаете, черных не пускают в эту библиотеку.Какая же я дура.– Простите, я забыла.Библиотека для цветных никуда не годится. Несколько лет назад около белой библиотеки проходила сидячая забастовка, об этом писали в газетах. Когда толпа чернокожих явилась на эту демонстрацию, полицейские просто спустили на них немецких овчарок. Глядя на Эйбилин, я вновь вспоминаю, как она рискует, ведя беседы со мной.– Я с радостью возьму для вас любые книги, – говорю я.Эйбилин спешит в спальню и возвращается оттуда со списком.– Я, наверное, отмечу те, которые хочу в первую очередь. В библиотеке Карвер я уже три месяца в листе ожидания на «Убить пересмешника». Давайте посмотрим…Она отмечает следующие книги: «Души черного народа» Дю Буа, стихи Эмили Дикинсон (любые), «Приключения Гекльберри Финна».– Некоторые я читала в школе, но не до конца. – Она продолжает отмечать, периодически задумываясь над следующей книжкой.– Вы хотите почитать… Зигмунда Фрейда?– О, он потрясающий, – кивает Эйбилин. – Мне интересно узнавать, как работает голова. Вам когда-нибудь снилось, что падаете в озеро? Он пишет, что это вы вспоминаете собственное рождение. У мисс Франсес, у которой я работала в 1957-м, у нее были все его книги.На двенадцатом заглавии я решаюсь спросить:– Эйбилин, а давно вы собирались попросить меня об этом? Чтобы я взяла для вас книги?– Какое-то время, – пожимает она плечами. – Наверное, боялась.– Вы думали… я откажусь?– У белых свои правила. Я же не знаю, каких вы придерживаетесь, а каких – нет.Мы пристально смотрим друг на друга.– Я устала от правил, – наконец произношу я.Эйбилин усмехается и выглядывает в окно. И я понимаю, насколько неубедительно для нее звучит это признание.Битых четыре дня я торчу за машинкой в своей комнате. Двадцать отпечатанных страниц, испещренных красными пометками и исправлениями, превращаются в тридцать одну аккуратную страницу на белой стрэнтморской[28] бумаге. Я пишу краткую биографию Сары Росс. Эйбилин выбрала себе такой псевдоним в память своей учительницы, которая скончалась много лет назад. Указываю возраст героини, чем родители зарабатывали на жизнь, а следом идут рассказы Эйбилин в том виде, в каком она сама их написала, – простые и откровенные.На третий день мама кричит снизу, чем это я там занимаюсь дни напролет. А я кричу в ответ, что печатаю заметки по поводу изучения Библии – пытаюсь объяснить, почему я люблю Иисуса.Слышу, как мама говорит отцу после ужина: «Она занялась делом». Приходится теперь таскать с собой повсюду Библию, чтобы выглядело правдоподобно.Читаю, правлю, вечерами отвожу текст Эйбилин, и она тоже перечитывает. Над теми местами, где все идет гладко, она улыбается и покачивает головой, но когда дело доходит до мрачных эпизодов, она снимает очки и замечает:– Понимаю, я сама это написала, но неужели вы действительно хотите рассказать о…И я твердо отвечаю:– Да, хочу.Признаться, я и сама удивляюсь, что же такого в рассказах об отдельных холодильниках для черных в доме губернатора, о белых женщинах, закатывающих истерику из-за складок на салфетках, о том, как белые детишки называли Эйбилин мамой.В три часа ночи, сделав лишь два небольших исправления в тексте, который ужался до двадцати семи страниц, я укладываю рукопись в желтый конверт. Вчера я позвонила в офис миссис Штайн. Ее секретарша Рут сказала, что та на совещании, но записала мое сообщение о том, что интервью готово к отправке. Сегодня миссис Штайн не перезвонила.Прижав конверт к груди, я готова разрыдаться от изнеможения. На следующее утро отправляю его по почте. Возвращаюсь домой, падаю на свою старую железную кровать и начинаю думать, что произойдет… если ей понравится. Что, если Элизабет или Хилли разоблачат нас? Что, если Эйбилин выгонят с работы, посадят в тюрьму? Я словно несусь вниз по длинному тоннелю. Боже, а вдруг ее искалечат, как того темнокожего юношу, что зашел в туалет для белых? Что я творю? Зачем подвергаю ее такому риску?Проваливаюсь в сон. И все следующие пятнадцать часов меня мучают кошмары.На часах четверть второго. Я, Хилли и Элизабет сидим в столовой Элизабет в ожидании Лу-Анн. Я сегодня ничего не ела, если не считать маминого «гормонально-корректирующего» чая, меня поташнивает, и вдобавок я нервничаю. Ноги ерзают под столом. И вот так уже десять дней – с тех пор, как отправила Элейн Штайн записки Эйбилин. Я звонила в Нью-Йорк еще раз, и Рут сказала, что передала все еще четыре дня назад, но до сих пор никакого ответа.– Ну разве это не чудовищная грубость? – Хилли бросает мрачный взгляд на часы.Лу-Анн опаздывает уже во второй раз. Эдак она ненадолго задержится в нашей группе.В столовую входит Эйбилин, я изо всех сил стараюсь не смотреть на нее. Боюсь, Хилли или Элизабет могут догадаться о чем-нибудь по моему взгляду.– Прекрати болтать ногой, Скитер. Ты весь стол шатаешь, – ворчит Хилли.Эйбилин в своей белоснежной униформе двигается по комнате почти неслышно, ничем не выдавая наше с ней знакомство. Полагаю, она научилась мастерски скрывать свои чувства.Хилли тасует колоду, сдает «джин рамми». Пытаюсь сосредоточиться на игре, но стоит глянуть на Элизабет, как всякие мелочи всплывают в памяти. Как Мэй Мобли ходила в туалет в гараже, как Эйбилин запрещают хранить ее ланч в холодильнике Лифолтов. Маленькие тайны, в которые я теперь посвящена.Эйбилин подносит мне печенье на серебряном подносе. Наливает чай с таким видом, будто мы совершенно незнакомы. С тех пор как отправила письмо в Нью-Йорк, я заходила к ней дважды, оба раза приносила книги из библиотеки. Она все так же встречает меня в зеленом платье с черными узорами. Иногда она украдкой снимает под столом туфли. А в прошлый раз достала пачку «Монклэр» и закурила, прямо при мне, и это было так непринужденно и так здорово. Я тоже взяла сигаретку. А сейчас она смахивает со стола крошки в серебряный совочек, который я подарила Элизабет и Рэйли на свадьбу.– Что ж, пока мы ждем, у меня есть новость, – говорит Элизабет, и я узнаю это выражение лица, этот заговорщический кивок, рука прижата к животу… – Я беременна, – улыбается она, но губы чуть подрагивают.– Чудесно! – восклицаю я. Откладываю карты, касаюсь ее плеча. Она и вправду готова расплакаться. – Когда срок?– В октябре.– Очень хорошо, как раз пора, – обнимает подругу Хилли. – Мэй Мобли уже подросла.Элизабет со вздохом закуривает. Смотрит на свои карты.– Да, мы все рады.Мы играем несколько партий для разминки, Хилли и Элизабет обсуждают детские имена. Я стараюсь внести свою лепту:– Если будет мальчик, то, конечно, Рэйли.Хилли рассказывает об избирательной кампании Уильяма. В следующем году он намерен баллотироваться в сенат штата, хотя и не имеет политического опыта. Я рада, когда Элизабет велит Эйбилин подавать закуски.Эйбилин приносит заливное, и Хилли обращается к ней:– Эйбилин, я привезла вам старое пальто и узел всякой одежды из дома миссис Уолтер. После ланча сходите к моей машине и заберите, хорошо?– Да, мэм.– Не забудьте. Я не собираюсь возить это еще раз.– Как это мило со стороны мисс Хилли, правда, Эйбилин? – вступает Элизабет. – Заберите одежду сразу же, как мы закончим.– Да, мэм.Разговаривая с чернокожими, Хилли повышает голос на добрых три октавы. Элизабет улыбается, будто обращается к ребенку, не собственному, разумеется. А я, похоже, начинаю замечать подобные детали.К тому моменту, как является Лу-Анн, мы покончили с креветками в панировке и переходим к десерту. Хилли на удивление снисходительна. В конце концов, Лу-Анн опоздала из-за поручений Лиги.Еще раз поздравив Элизабет, иду к своей машине. Эйбилин на улице собирает тряпье: поношенное пальто 1942 года и старую одежду, которую Хилли по каким-то причинам не захотела отдать своей служанке, Юл Мэй. Подходит Хилли, протягивает мне конверт:– Для следующего бюллетеня. Ты ведь поместишь это для меня?Я киваю, Хилли направляется к машине. Эйбилин, открывая дверь черного хода, бросает на меня вопросительный взгляд. Отрицательно мотаю головой, одними губами произношу «Нет». Она чуть заметно прикрывает веки и возвращается в дом.Вечером работаю над информационным выпуском, хотя с большим удовольствием занималась бы историями прислуги. Просматриваю заметки с последнего совещания Лиги, затем перехожу к конверту от Хилли. Внутри только один листок, исписанный витиеватым почерком.Хилли Холбрук представляет «Инициативу по обеспечению домашней прислуги отдельным санузлом». Как меру по предотвращению заболеваний. Малобюджетная установка в вашем гараже или сарае – для домов, лишенных такой важной детали.Дамы, знаете ли вы, что:• 99 % болезней цветных переносятся уриной• Почти все заболевания чернокожих смертельно опасны для белых, потому что у нас нет иммунитета, который содержится в их темном пигменте• Некоторые бактерии белых тоже могут быть опасны для цветныхЗащитите себя. Защитите своих детей. Защитите свою прислугу.От имени семьи Холбрук мы призываем вас – присоединяйтесь!В кухне звонит телефон, и я, спотыкаясь, лечу вниз. Но Паскагула уже взяла трубку.– Резиденция мисс Шарлотты.Я готова испепелить взглядом бедную маленькую Паскагулу, но тут она произносит:– Да, мэм, она здесь, – и протягивает мне трубку.– Евгения слушает, – торопливо отвечаю я. Папа в поле, мама в городе на приеме у врача, так что я могу устроиться за кухонным столом.– Это Элейн Штайн.– Да, мэм. Вы получили мое письмо?– Да, – отвечает она, и несколько секунд в трубке слышно только ее дыхание.– Эта Сара Росс… Мне понравились ее рассказы. Она, конечно, любит кветч[29], но не бьет на жалость.Я молча киваю. Понятия не имею, что такое «кветч», но, должно быть, что-то хорошее.– Но я по-прежнему считаю, что книга, состоящая из интервью… обычно не идет. И не беллетристика, и не документальный роман. Возможно, это называется антропологией, но уж слишком жуткая категория.– Но вам… понравилось?– Евгения, вы видели обложку журнала «Лайф» на этой неделе? – Слышно, как она выдыхает сигаретный дым прямо в трубку.Я не видела обложек «Лайф» уже больше месяца, слишком занята была.– Мартин Лютер Кинг, дорогуша. Он объявил марш на Вашингтон и призвал всех негров Америки присоединиться к нему. И всех белых, коли на то пошло. Негры и белые не объединялись для общего дела со времен «Унесенных ветром».– Да, я слышала об этом… событии, – соврала я. Ну почему я не читала газет на этой неделе! Теперь кажусь полной идиоткой.– Мой вам совет – пишите, и пишите быстро. Марш состоится в августе. Вы должны закончить работу к новому году.У меня перехватывает дыхание. Она предлагает мне писать! Она говорит, что…– Вы хотите сказать, что опубликуете это? Если я смогу написать к…– Ничего подобного я не говорила, – резко бросает она. – Я прочту. Каждый месяц я просматриваю сотню рукописей и почти все отклоняю.– Простите, я… я напишу. И все закончу к январю.– Да, четырех или пяти интервью недостаточно для книги. Нужно не меньше дюжины, а то и больше. Полагаю, у вас есть возможность это устроить?С досадой кусаю губы.– Да… вполне.– Ну и отлично. Принимайтесь за дело. Пока тема гражданских прав еще актуальна.Вечером спешу к Эйбилин. С собой у меня еще три книги из ее перечня. Спина болит от сидения за пишущей машинкой. Я составила список всех, у кого есть прислуга (а это вообще все мои знакомые), с именами их служанок. Но некоторых имен я не помню.– Господи, спасибо! Только взгляните, – улыбается Эйбилин, открывая первую страницу «Уолдена», как будто ей не терпится начать читать прямо сейчас.– Сегодня днем я разговаривала с миссис Штайн, – сообщаю я.Руки Эйбилин замирают.– Я так и знала, что-то случилось. У вас по лицу видно.Набираю побольше воздуха и решительно произношу:– Она сказала, что ей очень понравились ваши рассказы. Но… она не может обещать, что напечатает, пока мы не напишем книгу целиком. – Стараюсь, чтобы мои слова прозвучали оптимистично. – Мы должны закончить к новому году.– Но это ведь хорошая новость, верно?Я киваю, изо всех сил стараясь улыбаться.– Январь, – шепчет Эйбилин, потом поднимается и выходит из кухни. Возвращается с настенным календарем, кладет его на стол, перелистывает. – Сейчас-то кажется, что январь еще не скоро… две… четыре… шесть… всего десять страниц. Не успеешь оглянуться, – улыбается она.– Она сказала, что для того, чтобы она приняла работу, нужно не меньше двенадцати интервью. – Напряжение в голосе невозможно скрыть.– Но… у вас больше никого нет, чтобы поговорить, мисс Скитер.Нервно стискиваю руки, закрываю глаза.– Мне некого больше попросить, Эйбилин. – Голос мой звучит пронзительней обычного. Последние четыре часа я только об этом и думала. – Ну кто, скажите? Паскагула? Стоит мне заговорить с ней, и мама тут же все узнает. Я-то с другими служанками незнакома.Эйбилин так резко отводит глаза, что я готова расплакаться. Черт тебя побери, Скитер. За несколько секунд я вновь воздвигла стену, которая постепенно разрушалась в течение последних месяцев.– Простите, – спешу извиниться я. – Простите, что повысила голос.– Нет, нет, все в порядке. Это мое дело – найти остальных.– А может… прислуга Лу-Анн? – нерешительно предлагаю я, вытаскивая свой список. – Как ее зовут… Ловиния? Вы с ней знакомы?Эйбилин кивает, по-прежнему не поднимая глаз.– Я спрашивала Ловинию. Это ее внук ослеп. Она сказала, что, конечно, жаль, но она должна думать прежде всего о нем.– А служанка Хилли, Юл Мэй? С ней вы не говорили?– Ей нужно отправлять своих мальчиков в колледж на следующий год.– А другие, с кем вы ходите в церковь?– У всех свои причины. Но на самом деле они очень боятся.– Но скольких вы спрашивали?Эйбилин открывает блокнот, листает. Губы шевелятся, она считает про себя. И произносит:– Тридцать одну.Разрешаю себе выдохнуть. Даже не заметила, что до сих пор не дышала.– Довольно… много.Эйбилин наконец решается посмотреть мне в глаза.– Я не хотела говорить вам… пока не будет ответа от леди… – Снимает очки. Свою глубокую обеспокоенность она пытается скрыть за неуверенной улыбкой. – Я спрошу еще раз.– Хорошо, – вздыхаю я.Эйбилин, сглотнув, часто-часто кивает, придавая убедительности своим словам:– Прошу вас, поверьте мне. Позвольте остаться в этом деле вместе с вами.Я вынуждена прикрыть глаза, не в силах видеть ее встревоженное лицо. Как я посмела повысить на нее голос?– Эйбилин, все в порядке. Мы… вместе.Проходит несколько дней. Я сижу в жаркой кухне, скучаю, непрерывно курю – в последнее время не могу остановиться. Наверное, у меня «зависимость». Любимое словечко мистера Голдена. «Все зависимые – идиоты». Он время от времени вызывает меня в свой кабинет, просматривает статьи с красным карандашом в руках, зачеркивает, помечает и ворчит. Под конец удовлетворенно буркает:– Нормально. У вас нормально?– Нормально.– Ну и нормально.На выходе толстая секретарша протягивает чек на десять долларов, и за мою работу в качестве Мисс Мирны этого вполне достаточно.В кухне жарко, но мне нужно выбраться из своей комнаты, где я только и делаю, что переживаю по поводу отсутствия других желающих сотрудничать с нами. Ну и курить я могу только здесь, потому что это единственное помещение в доме без вентилятора под потолком, раздувающего пепел. Когда мне было десять лет, папа попытался установить здесь вентилятор, не спросив Константайн. Она изумленно ткнула пальцем, как будто увидела грузовик на потолке.– Это для тебя, Константайн, чтобы не мучилась от жары, ты же все время в кухне.– Я не смогу работать, если здесь будет вентилятор, мистер Карлтон.– Запросто сможешь. Сейчас только подключу его.Папа спустился со стремянки. Константайн тем временем налила воды в кувшин.– Валяйте, – вздохнула она. – Включайте эту штуку.Папа повернул выключатель. В ту же секунду, подхваченное порывом воздуха, облако муки взметнулось вверх и закружилось по кухне, записи рецептов взлетели со стола и угодили прямиком на горящую плиту Константайн живо схватила полыхающий бумажный ком и сунула его в кувшин с водой. Вентилятор провисел на потолке ровно десять минут, а дырка от него осталась по сей день.В газете сенатор Уитворт указывает на пустующие земли, где планируется построить новый городской Колизей. Переворачиваю страницу. Не желаю, чтобы мне напоминали о свидании со Стюартом Уитвортом.Появляется Паскагула. Наблюдаю, как она вырезает рюмкой кружочки теста для печенья – только для этого рюмка и используется. Окно позади меня распахнуто, створку придерживает каталог «Сирс, Ребак и К°». Ветерок шевелит картинки с двухдолларовыми миксерами и пластиковыми игрушками, уже сморщенные и пожелтевшие после нескольких дождливых дней.«Может, все-таки попросить Паскагулу? Может, мама и не узнает». Кого я пытаюсь обмануть? Мама следит за каждым ее шагом, да и сама Паскагула, кажется, до смерти боится меня, как будто я в любой момент готова ее отругать. Годы пройдут, пока она справится со своим страхом. Интуиция подсказывает – не связывайся с ней.Телефонный звонок звучит как сигнал тревоги. Паскагула роняет ложку, а я стремительно хватаю трубку. Шепот Эйбилин:– Минни готова нам помочь.Проскальзываю в кладовую, устраиваюсь на своей банке с мукой. Несколько секунд не могу перевести дыхание.– Когда? Когда она может начать?– В следующий четверг. Но у нее есть некоторые… требования.– Какие?Эйбилин нерешительно молчит.– Она не хочет, чтобы ваш «кадиллак» появлялся по эту сторону моста Вудро Вильсона.– Хорошо, – тут же соглашаюсь я. – Думаю, я могу… приехать на грузовике.– И еще она говорит… говорит, чтобы вы не сидели рядом с ней. Она хочет все время видеть ваше лицо.– Я… сяду, где она захочет.Голос Эйбилин смягчается:– Она просто с вами незнакома, вот и все. Да вдобавок у нее не слишком радостный опыт с белыми дамами.– Я сделаю все, что потребуется.Из кладовой я выхожу, сияя, торжествующе вешаю телефон на стену. Паскагула внимательно смотрит на меня – в одной руке рюмка, в другой – кусочек теста. Но тут же поспешно опускает взгляд и возвращается к своей работе.Два дня спустя сообщаю маме, что отправляюсь за новым экземпляром Библии, поскольку прежний истрепался до дыр. Заодно добавляю, что терзаюсь чувством вины, разъезжая в «кадиллаке», в то время как бедные детишки в Африке голодают, поэтому решила сегодня взять старый грузовик. Мама недоверчиво щурится, не вставая с кресла:– А где это ты намерена купить новую Библию?– Я… – растерянно моргаю. – Мне ее заказали. В Кантонской церкви.Она кивает, но провожает меня очень внимательным взглядом.Еду в сторону Фэриш-стрит в грузовике с проржавевшим дном и с газонокосилкой в кузове. Через дырки в днище даже асфальт видно. Но хоть без трактора на прицепе.Эйбилин впускает меня в дом. В дальнем углу гостиной – Минни, стоит, скрестив руки на пышной груди. Я видела ее несколько раз, когда Хилли позволяла миссис Уолтер принимать у себя бридж-клуб. И Минни, и Эйбилин в своей белой униформе.– Привет, – здороваюсь с другого конца комнаты. – Рада видеть вас снова.– Мисс Скитер, – сдержанно кивает Минни.Она устраивается в деревянном кресле, которое Эйбилин принесла из кухни, и ножки кресла угрожающе потрескивают. Я присаживаюсь на дальний конец дивана. Эйбилин занимает место с другой стороны, между нами.Откашливаюсь, нервно улыбаюсь. Лицо Минни невозмутимо. Она полная, маленькая и крепкая. Кожа у нее гораздо темнее, чем у Эйбилин, блестящая и упругая, точно резина новых галош.– Я уже рассказала Минни, как мы работаем над историями, – обращается ко мне Эйбилин. – Вы помогаете мне писать мои. Она будет наговаривать вам свои, а вы их запишете.– Минни, все, что вы расскажете здесь, строго конфиденциально, заверяю. Вы потом прочтете все, что мы…– Почему вы решили, что цветным нужна ваша помощь? – Минни неожиданно встает. – Какое вам вообще до этого дело? Вы же белая.Растерянно смотрю на Эйбилин. Никогда в жизни цветные не разговаривали со мной в таком тоне.– Мы здесь работаем на одно дело, Минни, – пытается успокоить ее Эйбилин. – Мы просто разговариваем.– И что же это за дело? – Минни обращается только ко мне: – Может, вы хотите, чтобы я вам все рассказала, чтобы потом втравить меня в неприятности? – И указывает на окно: – Медгар Эверс, чиновник НААСП[30], что живет в пяти минутах отсюда, его гараж взорвали вчера вечером. Только за разговоры.Я, с пылающим лицом, медленно произношу:– Мы хотим показать вашу точку зрения… чтобы люди могли представить, как это выглядит для вас. Мы… мы надеемся, что это поможет изменить ситуацию.– А что вы собираетесь изменить? Какой именно закон хотите переделать, чтобы он пошел на пользу вашей прислуге?– Послушайте, я не пытаюсь изменить законы. Я говорю об отношении к…– Знаете, что будет, если нас поймают? Я однажды в универмаге «Мак-Рэй» случайно зашла не в ту примерочную, так в мой дом целились из винтовки.В комнате повисает напряженная тишина, слышно лишь тиканье старых стенных часов.– Ты не обязана, Минни, – тихо произносит Эйбилин. – Ничего страшного, если ты передумала.Минни медленно, устало опускается в кресло.– Да я согласна. Просто хочу, чтобы она поняла – мы тут не в игрушки играем.Снова оглядываюсь на Эйбилин. Она кивает. С трудом перевожу дыхание, руки у меня дрожат.Я начинаю с вопросов о происхождении, и постепенно мы переходим к разговору о работе Минни. Рассказывая, она смотрит только на Эйбилин, как будто старается забыть о моем присутствии. Карандаш стремительно летает по страницам. Мы решили, что так будет менее формально, чем с пишущей машинкой.– Потом появилась работа, где приходилось пахать допоздна каждый день. И знаете, что произошло?– Что же?.. – спрашиваю я, хотя она по-прежнему обращается только к Эйбилин.– «Ой, Минни, – противным голоском пищит она, – вы лучшая на свете хозяйка, у нас никогда не было такой прислуги. Дорогая Минни, вы останетесь у нас навсегда». Как-то она говорит, что предоставит мне оплачиваемый отпуск на целую неделю. У меня в жизни не бывало отпуска, ни оплачиваемого, никакого. А когда я через неделю вернулась на работу, их уже не было. Переехали в Мобайл. Она всем сказала, что боится, что я найду новое место до их отъезда. Мисс Ленивые Пальчики и дня не могла прожить без прислуги, видите ли.Внезапно Минни резко встает, вскидывает сумку на плечо:– Мне пора идти. Из-за этих ваших разговоров у меня сердцебиение. – И удаляется, хлопнув дверью.Я смахиваю пот со лба.– И это она еще в хорошем настроении, – вздыхает Эйбилин.</blockquote>

Проверка