JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.

Ответить в теме

Сообщение: <blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 386594" data-attributes="member: 1">– О чем?– Да ты сказала как-то, что пани Кристина поэтична…– Конечно! И при всей своей поэтичности она имеет совершенно здравый рассудок. Мама, – обратилась она к матери, – я попрошу не будить меня завтра так рано. Я не пойду в лавку.– У тебя выходной день?– Нет. Я отказалась от работы.Я проглотила слюну, будучи не в состоянии что-либо сказать, а мать только покачала головой. Последние недели у нас в доме становилось всё хуже и хуже, несмотря на то, что Луция отдавала матери все свои деньги. Беда вылезала из каждого угла. Мы по уши увязли в долгах, и трудно было предположить, что же будем мы есть, когда в лавке откажут нам в кредите.Луция, поняв ход наших мыслей, быстро разъяснила:– С помощью одной из подруг я получила место бонны[52] у очень зажиточных людей. Содержание за их счет и жалование – пятьдесят злотых.Полное содержание! И я и мать посмотрели на Луцию с недоверием: слишком великолепно было то, о чем она сказала.– Да, да, – весело подтвердила Луция еще раз, – содержание и неплохое жалованье. Правда, ребенок, говорят, с тяжелым характером, а госпожа – слишком требовательна. Но ничего, как-нибудь выдержу.Поскольку судьба наша резко менялась, я посчитала излишним передавать Луции всё то, что слышала от пани Кристины.Итак, Луция стала бонной. Выполняя мою просьбу, она ежедневно информировала меня о том, что ела на обед у своей благодетельницы.– Сегодня были раковый суп, поросенок в сметане и апельсины. Шоколад со сливками, лосось по-испански, швейцарский сыр и пирожные с кремом.Я с восторгом и некоторым недоверием покрутила головой: почему все эти роскошные вещи без следа исчезают в ее желудке, не принося полноты ее фигуре? Скорее даже наоборот: с того времени, как Луция поступила на новое место, она похудела еще больше.«Интересно, что было у нее сегодня на обед? Может быть, жидкий шоколад и поросенок в сметане или еще что-нибудь?» – размышляла я, поднимаясь по лестнице элегантной виллы, чтобы передать Луции повестку, извещавшую об очередном собрании «Клуба молодых полек». Я уже готова была нажать на кнопку звонка, когда из глубины виллы до меня долетел детский плач и истерический женский крик:– Пани не подходит нам! Я имею право требовать, чтобы мои распоряжения выполнялись точно!Дрожащим, испуганным голосом Луция пыталась что-то объяснить. Но он звучал приглушенно, так что я не могла ничего разобрать, а потом его вновь перекрыл взрыв истерического вопля:– У пани претензии не по ее положению. Где это видано, чтобы панна из бедной семьи…Окончания фразы я не уловила, так как меня отогнали от двери чьи-то быстрые шаги, послышавшиеся в передней. Я сбежала по лестнице вниз и, приостановившись, чтобы перевести дух, подумала с сожалением: «Наверняка ей теперь больше уж не дадут поросенка в сметане…»– Луцию уволили, – выпалила я новость, еще не перешагнув даже порог нашего жилища.Мать удивленно посмотрела на меня:– Боже милостивый! А что же такое она натворила?– Не знаю. Та пани сказала, что Луция не подходит к их дому.Мать опустилась на край кровати и, сложив руки на коленях, сокрушенно кивала головой в такт произносимым словам:– Так, так. Этого-то я и боялась. Когда ты беден, то вынужден гнуть без конца спину и молча глотать горькие пилюли. А она на это не способна. Вот почему она такая несчастливая и никогда счастливой не будет. Бедняк не имеет права на то, чтобы уважали его честь и достоинство. Ему не положено иметь самолюбие… Да, какая страшная насмешка судьбы: родить детей, дрожать за их жизнь, а когда они вырастут, видеть, как попирают их люди…– Ой! Смотрите! – вскрикнула я. – Луция идет. А с нею – этот перекупщик шарфиков!Оба вошли в комнату. Перекупщик, видно, кончал деловой разговор:– Решайтесь. У меня мало времени. Даю семьдесят грошей за шарфик. У меня есть много кандидатов на ваше место, но я предпочитаю всё же, чтобы пани имела возможность заработать.В конце концов они сошлись на старой цене: восемьдесят грошей за шарфик. И вот на нашем столе вновь появились деревянные пяльцы. Каждое утро Луция опять ползала на коленях по полу, сортируя свалявшиеся, неприятно пахнущие клоки шерсти.Однажды, когда я сидела у окна и смотрела на пожелтевшие капустные поля, над которыми летали блестящие паутинки бабьего лета, в дверь постучали. Увидев на пороге Аниелю, я очень удивилась. Последние недели она не показывалась у нас. Стараясь продемонстрировать свою вежливость, я подала ей стул и налила чашку чая.– Ну, наконец-то я сама взялась за дело Луции, – самодовольно сообщила Аниеля, энергично размешивая ложкой сахар.– Она уже не бонна, – пояснила я. – Мы снова делаем шарфики.– Ну, конечно! Эта девушка, я чувствую, пропадет в жизни. Ведь она согласилась пойти работать бонной без всякого содержания, лишь бы только получать большее жалованье…– Подожди! Как же так?! Ведь она сама мне говорила: раковый суп, поросенок в сметане и что-то там еще… Ах да! Апельсины!– Тере, фере, куку![53] Она выходила днем на Плянты, съедала там какую-нибудь булочку с сыром – и всё. И до самого вечера больше ничего.Я недоверчиво посмотрела на Аниелю.– Так, так. Я это хорошо знаю, потому что мы часто встречались с ней на Плянтах, где она просиживала на скамеечке весь свой обеденный перерыв. Копила деньги на туфли. Однако ничего у нее из этого не выйдет. Нет у нее в деньгах ловкости.– А что же она могла бы сделать? – спросила я с любопытством.– То, что я за нее сделала! Подалась с просьбой к нашей председательнице! Так-то вот надо в жизни устраиваться…Я в знак согласия кивнула головой. Аниеля хлебнула несколько глотков чаю и, отставляя стакан в сторону, начала хвастливо:– Я знаю, как надо браться за дело. В совершенно вежливой форме я обратила внимание пани председательницы на то, что Луция сильно исхудала, осунулась и наверняка схватит чахотку. А Луция совершенно незаслуженно сторонится меня. Но ведь я вся – на ее стороне. Временами я вынуждена бываю даже покричать на нее, потому что мне ее жаль: такая она глупая. Я пыталась поговорить с нею в клубе…– Так она ходит еще в клуб?– Ходит. Раз в год по обещанию. Хотела устроить в клубе революцию, чтобы на новых началах организовать наш кружок, но, когда дело дошло до разговора с председательницей, все девчата пошли на попятную. И они правы. Что изменится от того, как будет выглядеть наш кружок? Ничего! Кто из девчат гнул тяжко спину, тот и дальше будет гнуть. Луция повздорила с Кристиной из-за того, что вместо вязания девчата занимаются вышиванием церковного покрывала. Вот вам! Было из-за чего шум поднимать! Человек должен уметь отказываться от своего «я» даже в более важных вопросах и сидеть смирно. А Кристина, несмотря ни на что, хочет оказать Луции помощь. Видишь, какая она добрая, деликатная. Ни одного слова упрека, хотя Луция испортила ей немало крови. Как только я сказала ей, что Луцию надо куда-нибудь пристроить, а то девушка окончательно выбьется из сил, она сразу же горячо приняла это к сердцу. Подобрать Луции место было очень трудно. Сегодня панны с большим образованием не знают, чем заняться. Всюду увольнения, снижения зарплаты, очереди безработных. К счастью, у тетки Кристины ушла гардеробщица. Ну, а Луция от этого только в выигрыше! Там нужен как раз человек интеллигентный, с хорошими манерами, из религиозной семьи и некапризный. А работа чепуховая: Луция будет прислуживать старухе во время еды, заботиться о ее гардеробе, стелить постель да вытирать пыль. Ну, надо будет еще погулять с собачками, выполнить кое-какие поручения в городе или отправить письмо по почте. Как видишь, сущие пустяки. Но она получит жалованье, содержание и подарки к праздникам – что-либо из белья или одежды. Главное, чтобы она сумела завоевать симпатию старухи. Кристина, правда, говорила, что старушка немного капризна и, как все горбатые, любит позлиться. Но уж зато коль она полюбит Луцию, то может оставить ее при себе навсегда.– А что же Луция? Как ты думаешь, согласится она на это?Аниеля посмотрела на меня как на сумасшедшую:– Согласится ли?! Да кто бы в такие времена не согласился? А? Будет жить, как у Христа за пазухой. Еще, глядишь, старуха замуж ее выдаст за какого-нибудь управляющего имением и приданое ей даст. Луция должна быть счастлива, что мы ее так великолепно пристроили к месту… Да, вот еще что! Кристина сказала, что Луция не будет иметь права уйти оттуда раньше, чем по истечении восьми месяцев. Такое условие поставила старуха. Она не любит частых перемен и новых лиц.Аниеля встала из-за стола, утерла платком губы.– Благодарю за чай. Я потом еще зайду.Она попрощалась со мной и вышла.С того самого дня я назойливо, ежедневно приставала к Луции:– Ну что, пойдешь к той капризной графине?В ответ Луция только поводила плечами. Мать, пораженная ее катастрофической худобой, говорила несмело:– Взгляни в зеркало, как ты выглядишь. Исхудала, зачахла. Приближается зима, а у тебя нет ни пальто, ни туфель. – Видя на лице Луции немой протест, она заканчивала с отчаянием в голосе: – В конце концов, делай как знаешь. Я не буду тебя уговаривать. А то станешь потом упрекать, что я толкнула тебя на эту службу.Аниеля предприняла самый настоящий штурм. Почти каждый день она влетала в нашу комнату и, наскоро поздоровавшись, начинала тут же тараторить:– Ну и как? Решилась ты наконец или нет? Можно подумать, что тебе предлагают бог знает какое унизительное дело! А между тем эта работа такая же, как любая другая, только что более денежная, чем эти проклятые шарфики. Кристину начинает уже одолевать нетерпение. Я вру ей как только могу, лишь бы только удержать это место за тобой. А ты всё еще раздумываешь да крутишь носом. Крути, крути! Придет зима, посмотрим тогда, что ты запоешь.Луция отодвинула в сторону пяльцы и посмотрела Аниеле прямо в глаза:– Признавайся, ты какую выгоду имеешь от всего этого дела?– Ну вот! Я из дружбы о тебе хлопочу, а ты сразу…Аниеля обиделась и ушла, но на другой день появилась у нас снова.– Решайся немедленно. Время идет, а ты сидишь и ждешь, как цаца какая-нибудь!Лицо Луции сильно побледнело, глаза, устремленные на Аниелю, загорелись гневом и презрением:– Напрасно ты не говоришь о том, как заключила пари с клубистками…Аниеля покраснела, как рак, а Луция, не спуская с нее глаз, продолжала:– Каждая из клубисток поставила по плитке шоколада за то, что я не соглашусь занять это место. А ты приняла это пари. Единственная из всех! Одна против всех девушек! И Зуля смеялась, что вся твоя зарплата уйдет на шоколад, потому что ты проиграешь пари.Обе смотрели друг на друга так, словно мерили свои силы: Луция – очень бледная, очень сдержанная; Аниеля – смущенная и взволнованная.Я подумала, что давно не видела такого любопытного поединка двух взглядов на жизнь. Интересно, что клубистки без колебания сделали ставку на Луцию! Это было великолепно! Они жертвовали плиткой шоколада, но ведь речь-то шла в конце концов не о шоколаде, а об их убеждениях. Мне так хотелось бы всех их крепко-крепко обнять! У меня было такое чувство, будто они своим благородным поступком сняли с нас всю тяжесть шарфиков и затхлой шерсти, которая в течение многих месяцев давила нас. На сердце у меня сделалось так легко и радостно, что захотелось петь.Аниеля откашлялась:– Слушай, Луция…– Не хочу ничего слушать!– Ну и не слушай, а я всё равно буду говорить! – прикрикнула она со злостью. – Все те девчата, которыми ты так восторгаешься, – глупые создания. Понимаешь? Они глупы, как пробки! Разве хоть одна из них была здесь и видела эту паршивую вонючую шерсть? Нет! Слышала, как горюет твоя мать? Тоже нет! А у меня – мягкое сердце, и мне жаль вас всех. И что в том плохого, что я выиграю шоколад, если ты согласишься занять это место и будешь им довольна? Уж наверняка я одна бы его не съела! А еще угостила бы и тебя, и Наталью!Уверенность, с которой она говорила, произвела на меня впечатление. Я подумала о том, что Аниеля вовсе не такая уж плохая. Ведь она хотела – в случае выигрыша пари – дать мне шоколада! Это было очень мило и благородно с ее стороны…Аниеля попрощалась и, хмурая, насупленная, ушла. А Луция весь вечер была очень довольной и веселой.Однако на другой день на нас обрушился гром с ясного неба. Бабка привезла совершенно больную Изу. У нашей младшей сестрички был гнойный плеврит. Когда у нее миновал кризис, врач категорически потребовал отправить девочку в Закопане.«Вот теперь-то у нас уж по-настоящему шатер отца зачумленных», – подумала я.Тишину в комнате нарушал только стук пяльцев. Луция ежедневно поднималась в четыре часа утра, а в пять уже сидела за шарфиками. Она делала их с отчаянным упорством и лихорадочной поспешностью, словно речь шла о первой награде на каких-то соревнованиях. Время от времени она отрывалась от пяльцев и склонялась над покашливающей сестренкой. Иза продолжала температурить и заметно слабела со дня на день. Мать обивала пороги благотворительных комитетов, а потом, не добившись никакого результата, часами высиживала возле больной, с глазами, распухшими от слез. Однажды она сказала:– Если бы удалось достать где-нибудь двести злотых, Изу можно было бы устроить у одной моей школьной подруги в Закопане. Продавать нам уже нечего. Даже если бы мы пустили в оборот одеяла, то получили бы от этого не более пятидесяти злотых.Я взглянула на Луцию. Она склонила покрасневшее лицо над пяльцами, лихорадочно дергая шарфик.– Это верно, что нам неоткуда взять двести злотых, – начала я размышлять вслух. – Вот если бы Луция нашла какое-нибудь место да попросила бы жалование за несколько месяцев вперед…Я умолкла, встретив ее взгляд. Боже мой! Что это был за взгляд! Никогда в жизни мне не забыть его!..Врач, который пришел на другой день, чтобы осмотреть Изу, сделал печальное лицо и сокрушенно покачал головой. А вечером Луция без единого слова положила на стол двести злотых.Не притронувшись к ужину, она пошла спать. Натянув голову одеяло и отвернувшись лицом к стене, она лежала без движения, не засыпая, но и не обнаруживая признаков жизни.В тот вечер мы ходили по комнате на цыпочках и говорили приглушенными голосами, то и дело бросал беспокойные взгляды в сторону кровати, на которой, скорчившись, лежала Луция. Никто из нас не осмелился о чем-либо расспрашивать ее.Когда мать уехала с Изой в Закопане, в нашем жилище воцарилась еще более беспросветная, гнетущая скука. Как-то в один из таких особенно скучных дней, после полудня, не зная, чем заняться, я отправилась в клуб в надежде встретить там Аниельку и вместе с нею пойти потом на Плянты.– Если бы удалось достать где-нибудь двести злотых, Изу можно было бы устроить у одной моей школьной подруги в Закопане. Продавать нам уже нечего. Даже если бы мы пустили в оборот одеяла, то получили бы от этого не более пятидесяти злотых.Я взглянула на Луцию. Она склонила покрасневшее лицо над пяльцами, лихорадочно дергая шарфик.– Это верно, что нам неоткуда взять двести злотых, – начала я размышлять вслух. – Вот если бы Луция нашла какое-нибудь место да попросила бы жалование за несколько месяцев вперед…Я умолкла, встретив ее взгляд. Боже мой! Что это был за взгляд! Никогда в жизни мне не забыть его!..Врач, который пришел на другой день, чтобы осмотреть Изу, сделал печальное лицо и сокрушенно покачал головой. А вечером Луция без единого слова положила на стол двести злотых.Не притронувшись к ужину, она пошла спать. Натянув голову одеяло и отвернувшись лицом к стене, она лежала без движения, не засыпая, но и не обнаруживая признаков жизни.В тот вечер мы ходили по комнате на цыпочках и говорили приглушенными голосами, то и дело бросал беспокойные взгляды в сторону кровати, на которой, скорчившись, лежала Луция. Никто из нас не осмелился о чем-либо расспрашивать ее.Когда мать уехала с Изой в Закопане, в нашем жилище воцарилась еще более беспросветная, гнетущая скука. Как-то в один из таких особенно скучных дней, после полудня, не зная, чем заняться, я отправилась в клуб в надежде встретить там Аниельку и вместе с нею пойти потом на Плянты.Мрачный зал «Клуба молодых полек» был пуст. Я намеревалась уже уйти обратно домой, когда услышала из-за двери в меньшую комнату чьи-то веселые голоса. Я подошла к двери на цыпочках и заглянула в замочную скважину. В комнате, в лучах яркого света, врывавшегося в окно, возле столика сидела пани Кристина. Около нее стоял молодой мужчина с симпатичным и приветливым лицом.Я притаилась возле дверей, собираясь подслушать, о чем у них идет речь.– «Заступник», «Голос Кармеля»… Чудесно! – мужчина отодвинул в сторону журналы, лежавшие на столе. – С каких это пор ты, Кристя, стала такой набожной?Пани председательница неопределенно повела плечами.– Оставь ты меня в покое! Ведь я сама-то их не читаю. А этим девчатам нужно дать какую-нибудь духовную пищу! Не так давно одна из них пыталась покончить самоубийством.– Ну и что? Ты думаешь, что это, – мужчина потряс в руке одним из журналов, – могло бы ее спасти? Ха, ха!.. Нужно было дать девушке элегантное платье, по возможности подыскать ей хорошего парня…– Да они все очень охотно это читают!– Они бы предпочитали, наверно, всё же «Трендовату».[54] Но вы все: и ты, и твои приятельницы – считаете что религиозность – святая святых филантропии… А там что у тебя? – указал мужчина на пачку исписанных листов бумаги.– Это рефераты клубисток на тему: «Милосердие». Я еще не просматривала их…– Покажи-ка мне. – Мужчина взял в руку несколько листков и, пробегая их глазами, продолжал говорить: – Я вижу, что ты не на шутку вошла в роль воспитательницы молодых душ. Есть только у меня сомнения, – правильный ли путь ты избрала? – Тут мужчина неожиданно прервал свои рассуждения и разразился громким, заразительным смехом. – Вот это да! Послушай только! Просто бесподобно!И он начал читать:«Составляя компанию матери в ее бесчисленных хождениях по святейшим дорогам благотворительности, я имела возможность присмотреться к тем людям доброй воли, которые призваны творить Милосердие. Вот почему Милосердие, – обрати внимание, Кристя: слово «Милосердие» написано с заглавной буквы… хм… – Вот почему Милосердие представляется мне в виде высокого здания; великолепный купол его возносится к небу, а нижняя часть покоится в болоте. В передней этого здания толпятся выжившие из ума святоши и педели, а в самом здании хозяйничают с четками[55] в руках старые девы без приданого и без каких-либо видов на замужество…»– Дай! – Кристина стремительно вырвала из рук мужчины листок бумаги и быстро пробежала его глазами.– Это не относится к тебе, – рассмеялся мужчина, снова завладев «рефератом». – Лично о тебе здесь написано дальше. Вот послушай: «…дамы-филантропки от скуки и филантропки от каприза и того убеждения, что ничего иного им делать не остается. Эта компания людей, считающих своей профессией оказание услуг по части милосердия, – котел, в котором заквашены и непрерывно бродят духовное старье, неисполненные желания, неоправдавшиеся надежды и не нашедшие взаимности страсти. Окружен этот котел ореолом альтруизма[56] и святости, однако в смраде святости бродит пена самых обыденных и низменных вожделений, тайных домогательств, закулисных интриг и торгашества».Я смотрела, ошеломленная, как мужчина, закинув назад голову, хохотал во всё горло.– Очень остроумно! Довольно ехидно, правда, но прежде всего – удивительно метко! Она должна была бы еще добавить, что всё это делается sub specie aeternitatis,[57] в набожном стремлении быть зачисленным на лицевой счет вечности у господа бога!– На мой взгляд, всё это очень нагло и заумно, – заметила пани Кристина раздраженным голосом. – Не нужно даже подписи, чтобы узнать, кто из клубисток является автором этого «сочинения».– Э, не будем преувеличивать. Ведь девушка-автор почти полностью права. А что написала она свое сочинение темпераментно, – так тем лучше для слушателей. Ты должна непременно прочитать это своим овечкам! Какое у нее образование?– Кажется, шесть классов начальной школы и два года школы профессиональной.– В таком случае кто-то должен был написать ей. Так или иначе, но она показала во всем этом деле свою незаурядность. Сообразительная шельма будет из этой девчонки! Ты должна показать ее мне когда-нибудь. Хорошо?– Могу показать тебе ее снимок, – отрезала пани Кристина, протягивая руку к лежавшему на столе альбому. – Пожалуйста, это вот она своею собственной персоной.Я затаила дыхание.Мужчина, склонившись над раскрытым альбомом, всё смотрел и смотрел, словно не веря глазам своим. Наконец он сказал:– Великолепна! Великолепна! Какая скорбная складка у губ! Сколько печали и умственной зрелости во взгляде!.. А сколько, кстати, ей лет?– Не знаю точно. Кажется, восемнадцать. А может быть, больше.Не отрывая взгляда от фотографии, мужчина долго молчал. Пани Кристина внимательно всматривалась в его лицо, нервно теребя ремешок от ручных часов. Но вот он закрыл альбом и сказал серьезным, деловым тоном:– Ты должна заняться ею, Кристина. А может быть, ты предпочитаешь, чтобы я ею занялся?…Он наклонился над столиком и заглянул Кристине в глаза. Оба рассмеялись; Кристина – с явной натугой.Она встала со стула и, поправляя волосы, сказала с явным вызовом:– Если хочешь, можешь ее увидеть. Она работает гардеробщицей у моей тетки. – И Кристина направилась к двери. Я быстро отскочила в сторону и, совершенно ошеломленная всем тем, что услышала, сбежала по лестнице вниз.Воспоминание о подслушанной беседе весь день не давало мне покоя. Я сгорала от любопытства, что скажет Луция, когда я сообщу ей обо всем этом. Не дождавшись ее возвращения, я отправилась вечером снова в клуб.Пани председательницы в клубе не было, зато среди девчат находилась Марыся. Она сильно похудела и зачахла с того дня, когда я видела ее в тиаре, однако голубые ее глаза смотрели на всех по-прежнему прямо и доброжелательно.Я подошла к Луции и потянула ее за рукав.– Что здесь делает Марыся?– Пришла проведать подруг.– А откуда она взялась в городе?– Заболела и вот хочет пойти к доктору.В этот момент Марыся подошла к нам.– Скажи мне, Луция, хорошо я поступила?– А о чем речь?– Господа из усадьбы, что в нашей деревне, хотели, чтобы я пошла к ним горничной. Папа и мама тоже к тому вели. А я не уступила им.Луция, взволнованная, смотрела на Марысю.– Ну, конечно же! Ты хорошо сделала.Мне хотелось поболтать с Марысей, но тут одна из клубисток вышла на середину зала и громко воскликнула:– Девушки! Давайте решим, что мы ответим нашей председательнице. Соглашаетесь вы, чтобы мы коллективно вступили в Марианскую содалицию[58] или нет?– Я много знаю о содалисках,[59] – отозвалась веселая блондинка. – Они ходят в костел в белых блузках, обмениваются между собой тайнами исповеди и имеют непреложную обязанность поклонения святыням. А в остальном они делают всё то же самое, что и другие девчата. Ходят на свидания и так далее.– Мне ни холодно, ни жарко от этой содалиции, – заметила другая. – Только меня злость берет, что Кристина так распоряжается нами.– Да ведь она же спрашивала нас, хотим мы этого или нет, – возмутилась Аниеля. – Нужно было тогда говорить. А то при ней сидите тихо, но как только она за двери, – вы тут же балаган устраиваете.– А раз я не знала, как девушки решат, – оправдывалась та.– В таком случае, – подала голос Луция, – одна из клубисток должна от имени всех остальных сообщить Кристине решение, а именно: каждая из нас сама уладит это дело.Меня поразило, что предложение Луции было встречено молчанием, презрительными усмешками и многозначительными перешептываниями.– Почему ничего не отвечаете? – удивилась Луция.На это одна из клубисток громко сказала:– Нас удивляет, почему именно ты восстанавливаешь девчат против пани Кристины.Луция побагровела.– Не понимаю. О чем идет речь?– Кто между двумя стульями сидит, тот в конце концов с одного из них грохнется, – буркнула другая клубистка.Вслед за нею посыпались возгласы:– Если нам надо будет сообщить что-либо председательнице, так обойдемся без твоих советов!– Помоги своими советами Марысе. Ей предлагают место горничной в усадьбе. Ты ведь разбираешься в прислугах.– Марыся уже отказалась. Пусть Луция пойдет на ее место. Свежий деревенский воздух ей очень полезен.– Вот именно! Наберется там больших сил для произнесения речей о независимости работающих девушек!– Луция небось сама-то уже вступила в содалицию.– Конечно. С волками жить – по-волчьи выть!Остолбенело осмотрелась я кругом. Все клубистки презрительно усмехались и смотрели на Луцию очень неприязненно. Марыся конфузливо щипала кончик платка и с сочувствием поглядывала на Луцию. А она – боже милостивый!.. Какой у нее вид! Я думала, что сама брошусь кулаками на издевающихся над ней девушек. Так больно ранить ее! Так попрать и оттолкнуть!Чувствуя, что у меня к горлу подступают слезы, я подошла к ней.– Пойдем отсюда, Лутя.– Идем, – последовал ответ.Глумившиеся еще минуту назад клубистки неожиданно примолкли. С нахмуренными лицами и беспокойством следили они за тем, как Луция надевала плащ. Марыся несмело дотронулась до ее руки.– Я тоже иду в ту сторону. Пойдем вместе.– Мне надо ещё зайти в магазин за шерстью. – Луция быстро наклонилась и поцеловала Марысю в щеку. – До свиданья, Марыся.По улице Луция шла быстро, размашисто, так что я едва поспевала за нею. Вдруг я почувствовала, что кто-то сзади тянет меня за рукав.Оглянулась. Возле нас стояла Аниеля.– Теперь ты убедилась, что за подлые создания эти девчата, – запыхавшись, еле выговорила Аниеля, доверительно беря Луцию под руку. – И стоило тебе так для них стараться! Кристина никогда никому такой подлости не сделала бы. Ты не принимай близко к сердцу их глупой болтовни. Они просто завидуют тебе – и всё тут! Они никак не могут простить тебе, что ты пошла на эту службу…[60] На это место, – быстро поправилась Аниеля. – Они готовы утопить тебя сейчас в ложке воды. Но я остаюсь твоим другом, как была им и раньше…Так болтала Аниеля всю дорогу, несмотря на то что Луция не обмолвилась ни единым словом.С этого дня в Луции произошел какой-то надлом. Она выглядела всё хуже и хуже, и это начинало не на шутку нас тревожить. Луция похудела еще сильнее, лицо ее сделалось прозрачным, а глаза такими огромными и блестящими, какими они еще никогда у нее не были. То ли плохо, то ли хорошо было ей в доме горбатой графини – мы об этом так и не узнали. Луция молчала, словно разговор о новой должности мог оскорбить ее или доставить ей большие неприятности. Молчали и мы. И только кипы чулок старой графини, которые Луция приносила домой для штопки и над которыми просиживала допоздна, напоминали нам о ее новых обязанностях.Готовя вечером уроки и глядя на темноволосую голову Луции, склоненную над чулками, я шептала:«Терзаясь одною и той же тоскою,Мы стали чужими друг другу в тот час,И наша тоска, как враждебная сила,Вдруг встала меж нами и нас разлучила,В сердца пролила нам губительный яд,Сердца отравлявший, туманивший взгляд.Не стало тех чувств, что нас прежде сближали,И, словно немые, мы оба молчали…"[61]И в самом деле: тоска, которая была в Луции, в грязной шерсти шарфиков, в старых чулках графини, содержала в себе яд ненависти. У меня было такое впечатление, будто сам воздух в нашей комнате был отравлен. Еще никогда такая безнадежная атмосфера не царила у нас, и никогда еще Луция не была такой далекой и такой почти чужой, как теперь. Порою, когда я, подперев голову рукой, наблюдала за выражением ее лица, во мне вдруг пробуждалась робкая надежда, что вот-вот она обратится ко мне и скажет хоть несколько слов. Луция поднимала голову, осматривалась вокруг, блуждающий взгляд ее огромных, блестящих глаз скользил по нашим лицам и, казалось, пронзал насквозь стены дома. Но мгновение проходило, Луция снова опускала голову, а я склонялась над тетрадью.Аниеля прибегала почти каждый день. Пронырливая и бесцеремонная, она старалась проникнуть в тайну душевных переживаний Луции.– Ну, как там у тебя дела? Перепало тебе от старухи какое-нибудь платьишко? Покажи! У старухи должен быть полный шкаф юбок. Уж ты, наверно, разглядывала их, а? Признайся, примеряла ведь платья какой-нибудь из дочерей графини?Луция пыталась сдерживать этот словесный поток, но Аниеля не давала ей проронить ни слова.– Меня ты не должна стесняться. Лучше скажи сразу, что, как только дочки графини уходят, ты начинаешь рыться в шкафах! В этом ведь нет ничего плохого! А платью-то ничего не сделается, если ты его примеришь. Ты ешь вместе с дворней или с графиней? Масло тебе дают или нет? Целина говорила, что видела тебя на Плянтах, как ты прогуливала собачек. Ты сама их купаешь или прислуга?…Меня коробило от такой беспрерывной болтовни, а потому я совершенно не удивлялась, что после каждого визита Аниели Луция становилась почти совершенно больной.Со временем я всё же привыкла к ее навязчивости, к ее болтовне и была крайне удивлена, когда однажды, прибежав к нам, Аниеля, вместо расспросов о тряпках и сплетнях графского дома, заговорила о чем-то совершенно новом:– Мы готовимся провести в клубе торжественное собрание, посвященное Дню независимости. Будет множество гостей, приглашенных Кристиной, Ей особенно важно то чтобы собрание прошло безупречно. Нас будет рассматривать столько людей, и все они – сливки высшего общества друзья и знакомые нашей председательницы. Тебе предстоит выступить в живой картине и продекламировать стихотворение. Возьми вот его и прочитай про себя.Луция молча прочитала стихотворение и отодвинула в сторону лист бумаги.– Я не смогу это говорить.– Почему? Горло у тебя болит?– Горло у меня не болит, только это стихотворение не устраивает меня.– Как это – не устраивает? Что ты болтаешь? Это хорошее стихотворение. Сама Кристина выбрала его для тебя.У Луции высоко взметнулись брови. Я с любопытством заглянула в текст. Это была одна из тех поэмок, которыми нас пичкали на школьных торжествах по случаю различных государственных праздников. Она воспевала маршала,[62] двигающего нашу отчизну к вершинам славы: «Железная воля в великих свершеньях…», «Могучий орлиный полет на высоты…», «Бескрайние нивы созревших хлебов…» и даже «Негромкое слово юнца пред иконой…» Я зевнула и положила поэму на стол.– Ну, и как? – нажимала на Луцию Аниеля. – Что передать Кристине?… Ты ведь только подумай, какие гости будут тебя слушать!Луция прищурившись смотрела куда-то вдаль. Перекладывая листок со стихами из руки в руку, она наконец оказала громко и решительно:– Передай пани председательнице, что я выступлю с декламацией на вашем собрании…С этого момента не было дня, чтобы Аниеля не ворвалась в нашу комнату и не сообщила еще с порога восторженным тоном самые последние новости:– Сегодня в клуб привезли ковры! Монтеры ремонтируют освещение! В зале уже установлены пианино и кресла! Кристина дала их взаймы из своего дома! Завтра повесим плюшевый занавес!Накануне торжества Луция, расчесывая возле зеркала волосы, сказала мне:– Ты приходи завтра вечером на собрание…Мне припомнился тот вечер, когда я впервые выбралась в клуб. Сколько изменений произошло с того времени! И как неузнаваемо изменилась за всё это время сама Луция!На другой день вечером я помчалась в клуб. Остановившись у входа в зал, я с любопытством осматривалась кругом. Ого! Вот это общество! Еще никогда в клубе бедных паненок не было столько народу и не господствовало такое радостное, приподнятое настроение. В рядах кресел восседали многочисленные гости. Стулья занимали клубистки и члены их семей. Всюду были развешены гирлянды зелени, у потолка виднелись лампионы,[63] на полу – дорожки. Сбоку от сцены сидел слепой музыкант. Занавес был опущен, освещение частично пригашено. Зрители беседовали вполголоса, некоторые клубистки сосали конфеты и шелестели бумажными обертками. Я почувствовала себя как в кино перед началом сеанса.Я отыскивала глазами пустой стул, когда увидела Аниелю, которая издали показала мне на свободное место рядом с собой.– Ты пришла как раз к самому концу, – сказала она, когда я села. – Остается еще только живая картина «Прощание» Гротгера,[64] – и Луция начинает свою декламацию. Ты знаешь, какое стихотворение будет она читать?Я утвердительно кивнула головой.В этот момент в зале погас свет и занавес раздвинулся. Воцарилась тишина. Я смотрела во все глаза, и недоумение мое росло, а сердце билось всё сильнее. Какое же это был «Прощание»? На картине у Гротгера повстанец в бурке и конфедератке[65] наклоняется к провожающей его женщине, подставляя свой лоб для поцелуя. А тут на сцене стояла одинокая женская фигура в черном бархатном платье, тяжелые складки которого ниспадали до самого пола.Я поискала глазами повстанца. Он, растерянный, торчал где-то сбоку, влепив свои глаза в Луцию.«Или занавес подняли раньше, чем нужно, – подумала я, даже вспотев от удивления, – или повстанец от волнений забыл, где ему надо находиться».– Аниеля… – прошептала я, тронув девушку за рукав.Она не обратила на меня никакого внимания, продолжая смотреть на сцену с открытым от восторга ртом. И вдруг охватившее меня беспокойство словно куда-то испарилось. Я всем своим существом поддалась спокойному обаянию смотревшей на нас со сцены женской фигуры. Каким чудом могла она измениться так, что ее красота и обаяние вызывали теперь даже слезы восторга?Обрамленная с двух сторон занавесом, ярко освещенная, она была похожа на прекрасный портрет кисти старинных мастеров. Обширный бархатный кринолин[66] скрывал ее непомерную худобу. Свет рефлектора выделял матовую бледность ее лица, придавал особую лучистость ее огромным выразительным глазам и оттенял фигуру, овитую черным бархатом.Я даже вздрогнула, когда она шевельнулась и с силой вытянула перед собой руки. По рядам зрителей пробежал шёпот. Характерный жест ее рук создавал впечатление, будто она прощалась с чем-то, что навеки уходило от нее.Теперь я уже не могла сдержаться и издала громкий, тяжелый вздох. Мне припомнилась ее согбенная, худенькая фигурка, каждый вечер торчащая над клоками затхлой, перепревшей шерсти.– Тихо ты! – шикнула на меня Аниеля.Луция с минуту стояла еще с вытянутыми к зрителям руками, а потом медленно опустила руки и звонким, сильным голосом начала декламировать:«О брат – рабочий, с молотом в руках!Влачишь свой век в цехах и шахтах темныхПод игом палачей и псов наемныхИ целые века бредешь впотьмах».[67]«Постойте! Но ведь это же не те стихи, которые дала Кристина!..» – подумала я, ошеломленная.</blockquote>

Проверка