JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.

Ответить в теме

Сообщение: <blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 386908" data-attributes="member: 1">– Вы позволите? – Хааке указал на стул, где только что сидела Жоан. – Тут больше нет свободных столиков.Равик кивнул. Он не мог произнести ни слова. Кровь отхлынула. Она убывала и убывала, словно стекала под стул. Тело обмякло, как пустой мешок. Он крепко прижался к спинке стула. Перед ним стояла рюмка с мутной беловатой жидкостью. Он взял ее и выпил. Рюмка показалась тяжелой, но не дрожала в руке. Дрожь была где-то внутри, в жилах.Хааке заказал коньяк. Старый «финьшампань». По-французски он говорил с сильным немецким акцентом. Равик подозвал мальчишку-газетчика.– «Пари суар».Мальчик покосился на вход – там стояла старая продавщица газет. Незаметно сунув Равику сложенную газету, он ловко подхватил монетку и мгновенно исчез.Он, конечно, узнал меня, подумал Равик. Иначе зачем же он сел? На это я никак не рассчитывал. Теперь остается сидеть на месте и ждать. Надо выяснить, чего он хочет, и действовать сообразно обстоятельствам.Он развернул газету, пробежал глазами заголовки и снова положил ее на стол. Хааке посмотрел на него.– Прекрасный вечер, – сказал он по-немецки. Равик кивнул. Хааке улыбнулся.– А у меня зоркий глаз, верно?– Очень может быть.– Я заметил вас, когда вы еще сидели в зале.Равик ответил вежливо-равнодушным кивком. Его нервы были напряжены до предела. Он никак не мог догадаться, что у Хааке на уме. Неужели ему известно, что он, Равик, живет во Франции нелегально? Впрочем, гестапо может быть информировано и об этом. Только бы выгадать хоть немного времени.– Я сразу догадался, кто вы, – сказал Хааке. Равик вопросительно посмотрел на него.– По шраму на лбу, – продолжал Хааке. – Такие шрамы бывают только у корпорантов. Значит, вы немец. Или, во всяком случае, учились в Германии.Хааке рассмеялся. Равик продолжал спокойно смотреть на него. Это невозможно! Слишком все это нелепо! Почувствовав внезапное облегчение, он глубоко вздохнул – Хааке понятия не имеет, кто он. Шрам на лбу он принял за след студенческой дуэли. Равик рассмеялся. Он смеялся вместе с Хааке. Лишь сжав кулаки, так что ногти вонзились в ладони, он сумел заставить себя перестать смеяться.– Я угадал? – спросил Хааке, гордый своей проницательностью.– Попали в самую точку.Шрам на лбу. Ему разбили голову в гестапо на глазах у Хааке. Кровь заливала глаза и рот. А теперь Хааке сидит перед ним и считает, что все это след невинной студенческой дуэли, да еще кичится своей проницательностью.Кельнер принес Хааке коньяк. Тот с видом знатока понюхал его.– Что правда, то правда, – заявил он. – Коньяк у них хорош! В остальном же… – Он подмигнул Равику. – Вся Франция прогнила… Народ-рантье. Жаждут безопасности и спокойной жизни. Фактически они уже сейчас в наших руках.Равику казалось, что он так и не обретет дара речи. Он боялся, что, едва заговорив, с размаху разобьет свою рюмку о стол, схватит осколок покрупнее и полоснет им Хааке по глазам. Осторожно и как бы через силу он поднял рюмку, выпил ее и спокойно поставил обратно.– Что это у вас? – спросил Хааке.– «Перно». Вместо абсента.– Ах, абсент. Говорят, от него французы становятся импотентами, вы слыхали? – Хааке усмехнулся. – Извините! Я не имел в виду лично вас.– Абсент действительно запрещен, – сказал Равик. – А «перно» совершенно безвреден. Абсент вызывает бесплодие, а не импотенцию. Потому его и запретили. «Перно» – это анисовая водка. По вкусу напоминает лакричную настойку.Все-таки я еще могу говорить, подумал он. И даже без особого волнения. Отвечаю на его вопросы гладко и легко. И только где-то глубоко внутри кружится и завывает черный вихрь. На поверхности же все спокойно.– Вы живете в Париже? – спросил Хааке.– Да.– Давно?– Всегда.– Понимаю, – сказал Хааке. – Вы натурализовавшийся немец? А родились вы здесь?Равик утвердительно кивнул.Хааке выпил коньяк.– Многие из наших лучших людей тоже родились вне Германии. Заместитель фюрера родился в Египте. Розенберг – в России. Дарре – выходец из Аргентины. Все дело в мировоззрении, не так ли?– Только в нем, – с готовностью подтвердил Равик.– Я предвидел ваш ответ. – Лицо Хааке сияло от удовольствия. Он слегка наклонился вперед и, казалось, щелкнул под столом каблуками. – Между прочим, разрешите представиться – фон Хааке.– Хорн, – не менее церемонно ответил Равик, Это был один из его прежних псевдонимов.– Фон Хорн? – переспросил Хааке.– Разумеется.Хааке кивнул. Он проникался все большим доверием к Равику, видя в нем достойного партнера и единомышленника.– Вы, должно быть, хорошо знаете Париж, не правда ли?– Более или менее.– Вам понятно, что я говорю не о музеях, – Хааке ухмыльнулся с видом великосветского гуляки.– Понимаю, что вы имеете в виду.Арийский сверхчеловек, по-видимому, не прочь кутнуть, но не знает, куда ему сунуться, подумал Равик. Если бы только удалось затащить его на глухую окраину, в какой-нибудь отдаленный кабачок, в самый захудалый бордель, мелькнула у него мысль. Лишь бы не помешали…– У вас тут, надо полагать, есть где поразвлечься? – спросил Хааке.– Вы недавно в Париже?– Каждые две недели я приезжаю сюда дня на два, на три. Своего рода контроль. Дело очень важное. За последний год мы здесь многого успели добиться. Все налажено и действует безотказно. Не могу вдаваться в подробности, но… – Хааке рассмеялся. – Здесь каждого можно купить. Продажный народец. Нам известно почти все, что мы хотим знать. И почти не приходится заниматься активной разведкой. Сами доставляют всю информацию. Прямое следствие многопартийной системы. Каждая партия продает остальные, а заодно уж и родину. Измена родине как своеобразная разновидность патриотизма. Лишь бы нажиться. А мы, конечно, не возражаем. У нас здесь масса единомышленников, и притом в самых влиятельных кругах. – Он поднял рюмку и, обнаружив, что она пуста, снова поставил ее на столик. – Они даже не вооружаются. Думают, если они безоружны, то мы ничего от них не потребуем. Знали бы вы, сколь – ко у них самолетов и танков – со смеху помереть можно. Форменные кандидаты в самоубийцы!Равик внимательно слушал. Он был предельно сосредоточен, но все вокруг него плыло, словно он видит сон и вот-вот проснется. Столики, кельнеры, вечерняя суета, вереницы скользящих автомобилей, луна над крышами, яркие световые рекламы на фасадах домов… И напротив него – словоохотливый тысячекратный у.бийца, исковеркавший ему жизнь.Две женщины в элегантных костюмах прошли мимо столика и улыбнулись Равику. Иветта и Марта. Из «Озириса». Сегодня они были свободны.– Какой шик, черт возьми! – сказал Хааке.Переулок, подумал Равик. Завлечь куда-нибудь подальше в узкий, безлюдный переулок… Или в Булонский лес.– Эти дамы промышляют любовью, – сказал он.Хааке посмотрел им вслед.– Очень недурны. Вы, должно быть, знаете в этом толк, не так ли? – Он заказал еще рюмку коньяку. – Разрешите вас угостить?– Благодарю, с меня хватит и «перно».– Говорят, в Париже есть совершенно потрясающие заведения. С ума можно сойти!..Глаза Хааке поблескивали. Совсем как в ту самую ночь в застенке гестапо, залитом ярким светом.Я не должен об этом думать, сказал себе Равик. Во всяком случае – не сейчас.– А вы разве не бывали ни в одном из таких местечек?– Заходил как-то, раза два-три. С чисто познавательной целью, разумеется. Хотелось посмотреть, до чего все-таки может опуститься народ. Но, видимо, до настоящего я так и не добрался. К тому же в подобных местах надо вести себя крайне осторожно. Один неверный шаг – и вы скомпрометированы.Равик кивнул.– Этого можете не опасаться. Есть места, куда не попадает ни один турист.– А вам они известны?– Еще бы! И даже очень хорошо.Хааке выпил вторую рюмку. Он становился все более откровенным. Исчезла скованность, которую он неминуемо ощущал бы, находясь в Германии. Равик видел, что он ничего не подозревает.– Сегодня я как раз собирался немного рассеяться, – сказал он Хааке.– Правда?– Да. Время от времени я это делаю. Надо изведать все, что только можно.– Верно! Совершенно верно!Мгновение Хааке глядел на него бессмысленным взглядом. Напоить, подумал Равик. Если нельзя иначе, напоить и затащить куда-нибудь.Выражение лица Хааке изменилось. Он не был пьян, он лишь обдумывал, как ему поступить.– Очень жаль, – сказал он наконец. – Я бы с удовольствием присоединился к вам.Равик не ответил. Только бы Хааке ничего не заподозрил.– Сегодня ночью я должен выехать в Берлин. – Хааке посмотрел на часы. – Через полтора часа.Равик не шелохнулся. Пойти с ним, мелькнула у него мысль. Он безусловно живет в отеле, а не на частной квартире. Зайти с ним в номер и там разделаться.– Я жду тут двух знакомых, – сказал Хааке. – Они вот-вот должны подойти. Мой багаж уже на вокзале. Прямо отсюда мы отправимся к поезду.Кончено, подумал Равик. Почему я не ношу с собой револьвера? Почему я, идиот этакий, все время убеждал себя, что ошибся? Пристрелил бы его на улице и скрылся в метро.– Очень жаль, – сказал Хааке. – Но может быть, мы с вами встретимся еще раз. Через две недели я снова буду здесь.Равик облегченно вздохнул.– Хорошо, – сказал он.– Где вы живете? Я мог бы вам позвонить.– В «Принце Уэльском». Неподалеку отсюда. Хааке достал блокнот и записал адрес. Равик смотрел на изящный переплет из красной мягкой кожи, на узкий золотой карандаш. Что там записано? – подумал он. – Вероятно, информация, которая обрекает кого-то на пытки и с.мерть.Хааке спрятал книжку.– Шикарная женщина… Та, с которой вы только что разговаривали, – сказал он.Равик не сразу сообразил, о ком идет речь.– Ах, эта, – ответил он наконец. – Да, весьма…– Киноактриса?– Что-то в этом роде.– Хорошая знакомая?– Именно так.Хааке задумчиво смотрел куда-то вдаль.– Мне не очень-то легко познакомиться здесь с какой-нибудь симпатичной дамой. Времени нет. К тому же не знаешь вполне надежных мест.– Это можно устроить, – сказал Равик.– Правда? А вы сами не заинтересованы?– В чем?Хааке смущенно улыбнулся.– Например, в той даме, с которой вы беседовали.– Нисколько.– Это было бы неплохо, черт возьми! Она француженка?– По-моему, итальянка. Впрочем, не чистокровная. Примешалось еще несколько рас.Хааке ухмыльнулся.– Неплохо. Дома такие вещи, конечно, невозможны. Но здесь я нахожусь, так сказать, инкогнито.– Действительно инкогнито? – спросил Равик. Вопрос на мгновение озадачил Хааке. Но он тут же улыбнулся.– Понимаю! Конечно же, для своих я – Хааке… Но вообще соблюдаю строжайшую конспира – цию… Кстати, у вас нет знакомств среди беженцев?– Почти никаких, – осторожно ответил Равик.– Жаль! Нас, видите ли, интересуют… Одним словом, сведения о некоторых людях… Мы даже платим за это… – Хааке поднял руку, предупреждая возможное возражение. – Разумеется, в данном случае об этом и речи быть не может! И все-таки даже самые скромные сведения…Хаако выжидающе смотрел на Равика.– Не исключено, – сказал Равик. – Никогда не знаешь наперед… Что-нибудь, может, и подвернется.Хааке придвинулся ближе.– Это, знаете ли, одна из моих задач. Выявление связей изнутри вовне. Иной раз очень трудно подступиться. Но у нас здесь надежные люди. – Он многозначительно поднял брови. – У вас, конечно, соображения совсем иного порядка. Просто дело чести. Наконец, интересы родины.– Само собой разумеется.Хааке поднял глаза.– А вот и мои знакомые. – Он положил деньги на фарфоровую тарелочку. – Очень удобно, когда цены указаны прямо на тарелках. Следовало бы ввести это и у нас. – Он встал и протянул Равику руку. – До свидания, господин фон Хорн. Мне было очень приятно познакомиться с вами. Недели через две я вам позвоню. – Он улыбнулся. – Все это, разумеется, строго доверительно.– Несомненно! Не забудьте позвонить.– Я ничего не забываю, ни одного лица, ни одной встречи. Не могу себе этого позволить. Профессия!Равик также встал, и ему казалось, будто он должен пробить рукой какую-то невидимую стену из бетона. Затем он почувствовал руку Хааке в своей. Она оказалась небольшой и неожиданно мягкой.Еще с минуту он в нерешительности постоял на месте, глядя на удаляющегося Хааке, потом снова сел. Вдруг он почувствовал, что весь дрожит. Расплатившись с кельнером, он пошел в том же направлении, что и Хааке. Потом он вспомнил, что тот сел со своими спутниками в такси. Выслеживать его было бессмысленно. Из отеля он уже выписался. Если же Хааке увидит его сегодня еще раз, то только насторожится. Равик повернул назад и направился в «Энтернасьональ».– Ты вел себя разумно, – сказал Морозов.Они сидели за столиком в кафе на Рон Пуэн.Равик осматривал свою правую руку. Несколько раз он протер ее водкой. Он понимал, что это глупо, но иначе не мог. Теперь кожа на руке была суха, как пергамент.– Стрелять было бы просто безумием, – сказал Морозов. – Хорошо, что у тебя ничего при себе не было.– Ты прав, – неуверенно ответил Равик.Морозов внимательно посмотрел на него.– Не будь идиотом. Неужели ты хочешь попасть под суд за убийство или покушение на убийство?Равик промолчал.– Равик… – Морозов стукнул бутылкой по столу. – Не фантазируй.– Я вовсе не фантазирую. Но пойми же, при одной мысли о том, что я упустил такую возможность, меня сразу начинает трясти. Случись все на два часа раньше, его можно было бы затащить куда-нибудь… Или придумать что-либо еще.Морозов налил две рюмки.– Выпей водки! Он от тебя не уйдет.– Как знать.– Это точно. Он вернется. Такие типы обычно возвращаются. Он уже у тебя на крючке. Будь здоров!Равик выпил свою рюмку.– Я мог бы еще поспеть на Северный вокзал. Убедиться, что он уехал.– Конечно. Можно также попытаться пристрелить его там. И заработать по меньшей мере двадцать лет каторги. Есть у тебя еще идеи в этом роде?– Есть. Я мог бы точно установить, действительно ли он уехал.– И, таким образом, попасться ему на глаза и испортить все.– Следовало, по крайней мере, спросить, в каком отеле он обычно останавливается.– И тем самым насторожить его. – Морозов снова наполнил рюмки. – Послушай, Равик. Я тебя отлично понимаю: вот ты сидишь здесь, и тебе кажется, что ты сделал все не так, как надо. Избавься ты, ради Бога, от этих мыслей! Если хочется, разбей что-нибудь крупное и не слишком дорогое. К примеру, разнеси на куски все кадки с пальмами в «Энтернасьонале».– Нет смысла.– Тогда говори. Говори, пока хватит сил. Выговорись до конца и почувствуешь облегчение. Ты не русский, иначе ты бы это понял.Равик выпрямился.– Борис, – сказал он. – Я знаю, крыс надо уничтожать, а не затевать с ними грызню. Но говорить об этом я не стану. Буду думать. Подумаю, как мне все получше сделать. Я все подготовлю, как операцию. Если что-либо вообще можно подготовить. Хочу свыкнуться с мыслью о предстоящем. В моем распоряжении две недели. Это хорошо. Чертовски хорошо. Я приучу себя быть спокойным. Ты прав. Выговорившись сполна, можно стать спокойным и рассудительным. Но того же можно добиться и путем размышления. В хладнокровных размышлениях можно растворить ненависть и обратить ее в целеустремленность. Мысленно я буду у.бивать Хааке так часто, что к моменту его приезда это уже станет привычкой. В тысячный раз человек действует рассудительнее и спокойнее, чем в первый. А теперь давай поговорим. Только о чем – нибудь другом. Например, об этих белых розах. Посмотри-ка на них! В эту душную ночь они белы как снег. Как пена на беспокойном прибое ночи. Теперь ты доволен?– Нет, – сказал Морозов.– Хорошо. Посмотри на это лето, лето тысяча девятьсот тридцать девятого года. Оно пахнет порохом. Розы – это снег, который будущей зимой покроет братские могилы. А между тем Париж веселится! Да здравствует век невмешательства! Век окаменевших человеческих душ! В эту ночь многие будут убиты, Борис! Каждую ночь убивают многих. Пылают города, где-то за колючей проволокой стонут евреи, чехи гибнут в лесах, горят китайцы, облитые японским бензином, над концентрационными лагерями свистит бич смерти. Так неужели я стану по-бабьи проливать слезы, когда надо уничтожить убийцу? Мы настигнем и убьем его, как не раз против своей воли убивали совершенно невинных людей только за то, что они носили иную, чем мы, военную форму.– Наконец-то, – сказал Морозов. – Такой разговор меня больше устраивает. Тебя учили обращению с ножом? Нож позволяет действовать бесшумно.– На сегодня хватит, оставь меня в покое. Надо же мне немного поспать. Хотя я и прикидываюсь спокойным, но одному дьяволу известно, удастся ли мне заснуть. Понимаешь?– Еще бы!– Этой ночью я буду непрерывно у.бивать. Мысленно. За две недели я должен стать безотказно действующим автоматом. Главное теперь – прожить эти две недели. Приблизить час, когда я впервые смогу спокойно уснуть. Водка не поможет. Снотворное тоже. Я должен уснуть от изнеможения. На следующий день я снова встану здоровым. Понимаешь?Морозов помолчал.– Возьми себе женщину, – сказал он.– Зачем?– Это помогает. Спасть с женщиной всегда хорошо. Позвони Жоан. Она придет.Жоан. Верно. Ведь он встретился с ней там, в ресторане. Они о чем-то говорили, только он уже забыл о чем.– Какие у тебя еще предложения? – спросил Равик. – Только самые простые. Простейшие.– Боже мой! Не усложняй жизнь! Самый верный способ избавиться от любви к женщине – время от времени спать с ней. Не давать волю воображению. К чему искусственно драматизировать вполне естественный акт?– Вот именно, – сказал Равик. – К чему?– Тогда позволь мне позвонить. Наплету чего-нибудь ради тебя. Недаром же я ночной швейцар.– Никуда не ходи. Все и так в порядке. Давай пить и смотреть на белые розы. При луне лица покойников бывают такими же мертвенно-белыми. После пулеметного обстрела с воздуха… Я видел это как-то в Испании. Рабочий-металлист Пабло Нонас сказал тогда, что небо придумали фашисты. Ему отняли ногу. Он злился на меня за то, что я не мог законсервировать эту ногу в спирту. Говорил, что считает себя погребенным на одну четверть. Не мог же я сказать ему, что собаки стащили его ногу и сожрали.XXVВебер заглянул в перевязочную и вызвал Равика в коридор.– Звонит Дюран. Просит вас немедленно приехать. Какой-то сложный случай, чрезвычайные обстоятельства.Равик вопросительно посмотрел на Вебера.– Иначе говоря, Дюран сделал неудачную операцию и теперь хочет, чтобы я выручил его. Так, что ли?– Не знаю. Он очень напуган. Видимо, совсем растерялся.Равик покачал головой. Вебер молчал.– Откуда он вообще знает, что я вернулся? – спросил Равик.Вебер пожал плечами.– Понятия не имею. Вероятно, от кого-нибудь из сестер.– Почему он не позвонил Бино? Это очень толковый хирург.– Я так и посоветовал ему, но он сказал, что речь идет об особо сложном случае. Ваша специальность.– Ерунда. В Париже есть великолепные врачи любой специальности. Почему он не обратился к Мартелю, одному из лучших хирургов мира?– Разве вы сами не понимаете?– Понимаю, конечно. Не хочет срамиться перед коллегой. Иное дело – беспаспортный врач-беженец. Этот будет держать язык за зубами.Вебер посмотрел на него.– Ну как, поедете? Медлить нельзя.Равик развязал ленточки халата.– Ничего не поделаешь, поеду, – зло сказал он. – Что мне еще остается? Но при одном условии: вы поедете вместе со мной.– Согласен. Моя машина в вашем распоряжении.Они спустились по лестнице. Автомобиль Вебера стоял перед входом в клинику, сверкая на солнце. Они сели в машину.– Я буду работать только в вашем присутствии, – сказал Равик. – А то наш общий друг еще подложит мне свинью.– По-моему, сейчас ему не до этого.Машина тронулась.– Я и не такое видел, – сказал Равик. – В Берлине я знал одного молодого ассистента; у него были все данные, чтобы стать хорошим хирургом. Однажды его профессор, оперируя в нетрезвом виде, сделал неправильный разрез и, не сказав ни слова, попросил ассистента продолжать операцию; тот ничего не заметил, а через полчаса профессор поднял шум и свалил все на него. Пациент скончался под ножом. Ассистент умер на другой день. с.амоубийство. Что касается профессора, то он продолжал оперировать и пить.На улице Марсо они остановились – по улице Галилея проходила колонна грузовиков. Через переднее стекло горячо припекало солнце. Вебер нажал кнопку на щитке, и средняя часть крыши медленно откатилась назад. Он с гордостью посмотрел на Равика.– Это мне совсем недавно оборудовали. Электропривод. Замечательно, правда? До чего только не додумаются люди.Сквозь открытую крышу врывался ветерок. Равик кивнул.– Да, замечательно. Самые последние новинки – магнитные мины и торпеды. Вчера где-то читал. Если такая торпеда пущена мимо цели, то сама разворачивается и возвращается к ней. Просто диву даешься, до чего мы изобретательны!Вебер повернул к нему свое румяное лицо, расплывшееся в добродушной улыбке.– Опять вы с вашей войной! Она от нас дальше, чем луна. Все эти разговоры о войне – лишь средство политического давления. Можете мне поверить!Кожа пациентки, казалось, отливала голубоватым перламутром. Лицо было серым, как пепел. Пышные волосы при свете ламп словно горели золотым пламенем, и в этом ослепительном полыхании было что-то почти вызывающее: казалось, жизнь совсем уже ушла из этого тела, и только золотисто искрящиеся волосы еще жили и взывали о помощи…Молодая женщина, лежавшая на операционном столе, была очень красива. Стройная, изящная, с лицом, которое не мог изуродовать даже самый глубокий обморок, она была как бы создана для роскоши и любви.Кровотечения почти не было.– Вы открыли матку? – спросил Равик у Дюрана.– Да.– И что же?Дюран молчал. Равик поднял глаза и увидел, что тот смотрит на него бессмысленным взглядом.– Ладно, – сказал Равик. – Сестры нам не понадобятся. Справимся втроем.Дюран кивнул в знак согласия. Сестры и ассистент удалились.– И что же? – снова переспросил Равик.– Вы же сами видите, в чем дело.– Нет, не вижу.Равик отлично понимал, в чем состояла ошибка Дюрана, но хотел, чтобы тот сам подтвердил ее в присутствии Вебера. Так было надежнее.– Третий месяц беременности. Кровотечение.Пришлось взять ложку. Очевидно, повреждена внутренняя стенка.– И что же? – опять спросил Равик.Он посмотрел Дюрану прямо в лицо. На нем застыло выражение бессильного бешенства. Теперь он возненавидит меня на всю жизнь, подумал Равик. Уже хотя бы потому, что все происходит при Вебере.– Перфорация, – сказал Дюран.– Ложкой?– Разумеется, – ответил Дюран, помедлив. – Чем же еще?Кровотечение прекратилось полностью. Равик молча продолжал исследование. Затем выпрямился.– Вы сделали перфорацию и не заметили этого. Мало того, вы втянули в отверстие петлю кишки. Не поняли, что произошло. Видимо, приняли кишку за оболочку плода. Стали скоблить и повредили ее. Правильно я говорю?Лоб Дюрана мгновенно покрылся испариной. Бородка под маской непрерывно двигалась, словно он пытался что-то разжевать и не мог.– Возможно, что так.– Сколько времени уже длится операция?– Три четверти часа.– Налицо внутреннее к.ровоизлияние и повреждение тонкой кишки. Крайняя опасность сепсиса.Кишку надо резецировать, матку удалить. Немедленно.– Почему? – воскликнул Дюран.– Вы сами все отлично понимаете, – сказал Равик.Дюран часто замигал.– Да, понимаю. Но я пригласил вас не для того, чтобы…– Это все, что я могу вам сказать. Позовите всех обратно и продолжайте работать. Советую поторопиться.Дюран снова задвигал челюстями.– Я слишком взволнован. Не сделаете ли вы операцию вместо меня?– Нет. Как вам известно, я нахожусь во Франции нелегально и не имею права заниматься врачебной практикой.– Вы… – начал было Дюран и осекся. Санитары, студенты-недоучки, массажисты, ассистенты – все они выдают себя здесь за крупных немецких врачей… Равик не забыл того, что Дюран наговорил Левалю.– Мсье Леваль разъяснил мне кое-что на этот счет, – сказал он. – Перед тем как меня выслали.Он заметил, что Вебер насторожился. Дюран ничего не ответил.– Операцию вместо вас может сделать доктор Вебер, – сказал Равик.– Но ведь вы довольно часто оперировали вместо меня. Если вас беспокоит вопрос о гонораре…– Дело не в гонорарах. С тех пор как я вернулся, я больше не оперирую. В особенности когда речь идет о пациентах, не давших заранее своего согласия на операцию подобного рода.Дюран снова бессмысленно уставился на него.– Но нельзя же прерывать наркоз, чтобы спросить у пациентки, согласна ли она?– Почему же? Вполне. Но вы рискуете, дело может кончиться сепсисом.Лицо Дюрана было совершенно мокрым. Вебер взглянул на Равика. Равик понимающе кивнул.– На ваших сестер можно положиться? – спросил Вебер Дюрана.– Да, конечно…– Обойдемся без ассистента, – сказал Вебер Равику. – Будем оперировать втроем, сестры помогут нам.– Равик… – начал было Дюран.– Вам следовало вызвать Бино, – прервал его Равик. – Или Маллона, или Мартеля. Все они – первоклассные хирурги.Дюран промолчал.– Угодно ли вам признать в присутствии доктора Вебера, что вы допустили перфорацию матки и повредили кишку, приняв ее за оболочку плода?Дюран медлил с ответом.– Да, – хрипло проговорил он наконец.– Угодно ли вам, кроме того, признать, что вы обратились к Веберу с просьбой произвести вместе со мной, случайным ассистентом, гистеректомию, резекцию кишечника и анастомоз?– Да.– Угодно ли вам также взять на себя полную ответственность за операцию и за ее исход, а также за то обстоятельство, что она будет произведена без ведома и согласия пациента?– Да! Ну конечно же, – простонал Дюран.– Хорошо. Тогда зовите сестер. Ассистент нам не нужен. Объясните ему, что вы разрешили Веберу и мне ассистировать вам при особо трудном случае. Вы возьмете на себя все, что связано с анестезией. Сестрам понадобится повторная стерилизация?– Нет. На них можете положиться. Они ни к чему не прикасались.– Тем лучше.Брюшная полость была вскрыта. Равик с крайней осторожностью высвободил петлю кишки из отверстия в матке и обмотал ее стерильными салфетками, чтобы предупредить сепсис.– Внематочная беременность, – пробормотал он, обращаясь к Веберу. – Вот посмотрите… плод наполовину в матке, наполовину в трубе. Собственно говоря, Дюран не так уж и виноват. Случай весьма редкий. И все же…– Что? – спросил Дюран из-за экрана операционного стола. – Что вы сказали?– Ничего.Равик наложил зажимы и произвел резекцию. Затем быстро зашил открытые концы и сделал боковой анастомоз.Операция захватила его. Он забыл о Дюране. Перевязав трубу и питающие ее сосуды, он отрезал конец трубы. Затем приступил к удалению матки. Почему так мало крови? Почему сердце человека кровоточит сильнее? Ведь я вырезаю самое великое чудо жизни, способное продолжить ее!Прекрасная женщина, лежащая перед ним, мертва. Она сможет еще жить, но, в сущности, она мертва. Засохшая веточка на древе поколений. Цветущая, но уже утратившая тайну плодоношения. В дремучих папоротниковых лесах обитали огромные человекоподобные обезьяны. Они проделали сложную эволюцию на протяжении тысяч поколений. Египтяне стоили храмы; расцвела Эллада; непрерывно продолжался таинственный ток крови, вздымавшийся все выше и выше, пока не появилась эта женщина; теперь она бесплодна, как пустой колос, и ей уже не продолжить себя, не воплотиться в сына или в дочь. Грубая рука Дюрана оборвала цепь тысячелетней преемственности. Но разве и сам Дюран не есть результат жизни тысячи поколений? Разве не цвела также и для него, для его поганой бороденки Эллада и эпоха Ренессанса?– До чего же все это гнусно, – проговорил Равик.– Что вы сказали? – спросил Вебер.– Так… Ничего особенного…Равик выпрямился.– Все. Операция окончена.Он посмотрел на бледное милое лицо, обрамленное золотистыми сверкающими волосами. Он взглянул на ведро, где лежал окровавленный комок… Затем перевел взгляд на Дюрана.– Операция окончена, – повторил он.Дюран прекратил подачу наркоза. Он не решался смотреть Равику в глаза. Ждал, пока сестры не вывезут тележку с больной. Затем, не сказав ни слова, вышел.– Завтра он потребует за операцию дополнительно пять тысяч франков, – сказал Равик Веберу. – Да еще похвастает, что спас ей жизнь.– Вряд ли – уж очень он сейчас жалок.– Сутки – немалый срок. А раскаяние весьма недолговечно. Особенно, если его можно обратить себе на пользу.Равик вымыл руки. В доме напротив на подоконнике стояли горшки с красной геранью. Под цветами сидел серый кот.В час ночи он позвонил из «Шехерезады» в клинику Дюрана. Сиделка сообщила, что больная спит. Два часа назад она металась в бреду. Заходил Вебер и дал ей болеутоляющее. Теперь все как будто в порядке.Равик вышел из телефонной будки. В нос ударил резкий запах духов. Какая-то крашеная блондинка, шурша пышным платьем, гордо и вызывающе проследовала в дамский туалет. Волосы его недавней пациентки были естественно-золотистыми с чуть красноватым, сверкающим отливом. Он закурил сигарету и вернулся в зал. Все тот же русский хор пел все те же «Очи черные»; он пел их во всех уголках мира вот уже двадцать лет. Трагедия, затянувшаяся на двадцать лет, рискует выродиться в комедию, подумал Равик. Настоящая трагедия должна быть короткой.– Извините, – сказал он Кэт Хэгстрем. – Мне непременно нужно было позвонить.– Теперь все в порядке?– Пока да.Почему она спрашивает? – смутился он. – Ведь у нее-то самой явно не все в порядке.– Вы довольны? Вы ведь этого хотели? – спросил он, показывая на графин с водкой.– Нет, не довольна.– Не довольны?Кэт отрицательно покачала головой.– Сейчас лето, Равик. Летом надо сидеть на террасе, а не торчать в ночном клубе. На террасе, и чтобы рядом росло какое ни на есть чахлое деревце, на худой конец даже обнесенное решеткой.Он поднял глаза и встретился взглядом с Жоан. По-видимому, она вошла, когда он звонил. Раньше ее здесь не было. Теперь она сидела в углу напротив.– Хотите, поедем в другое место? – спросил он Кэт.Она отрицательно покачала головой.– Нет. А вы? Вам захотелось под какое-нибудь чахлое деревце?– Под ним и водка покажется неаппетитной. А здесь она хороша.Хор умолк. Оркестр заиграл блюз. Жоан поднялась и направилась к танцевальному кругу. Равик не мог разглядеть, с кем именно. Лишь когда бледно-голубой луч прожектора пробегал по танцующим, она на мгновение возникала и тут же вновь исчезала в полумраке.– Вы сегодня оперировали? – спросила Кэт.– Да…– Интересно, как чувствует себя человек в ночном клубе после операции? У вас нет ощущения, что вы вернулись с фронта в мирный город? Или ожили после тяжелой болезни?– Не всегда. Иной раз чувствуешь себя опустошенным, и только.В ярком свете прожектора глаза Жоан казались совсем прозрачными. Она глянула в его сторону. Сердце мое остается спокойным, подумал Равик» Но что-то оборвалось внутри. Удар в солнечное сплетение. Об этом написаны тысячи стихотворений. И удар мне наносишь не ты, хорошенький, танцующий, покрытый легкой испариной комок плоти; удар исходит из темных закоулков моего мозга. А если мое внутреннее сотрясение сильнее, когда я вижу, как ты скользишь в полосе света, значит, случайно разболтался какой-то контакт.– Это не та женщина, которая раньше выступала здесь с песенками?– Именно та самая.– Теперь она больше не поет?– По-моему, нет.– Она красива.– Вы находите?– Да. И даже больше чем красива. Ее лицо так и светится какой-то открытой жизнью.– Возможно.Кэт посмотрела на Равика прищуренными глазами. Она улыбалась. Это была одна из тех улыбок, какие часто кончаются слезами.– Налейте мне еще рюмку, и уйдем отсюда, – сказала она.Поднявшись с места, Равик поймал на себе взгляд Жоан. Он взял Кэт под руку. Это было излишне – Кэт вполне могла ходить и без посторонней помощи! Но пусть Жоан посмотрит – ей это не повредит.– Вы не окажете мне любезность? – спросила Кэт, когда они пришли к ней в отель.– Разумеется. Если только смогу.– Пойдемте со мной на бал к Монфорам?– А что это такое, Кэт? Никогда не слыхал.Она уселась в кресло. Оно было очень большое, и Кэт казалась в нем какой-то особенно хрупкой – словно статуэтка китайской танцовщицы.– Для парижского высшего света бал у Монфоров – главное событие летнего сезона, – пояснила она. – Он состоится в следующую пятницу в особняке и в саду Луи Монфора. Это имя ничего вам не говорит?– Ничего.– Вы не составите мне компанию?– Но меня никто не приглашал.– Я сама достану вам приглашение.Равик недоуменно посмотрел на нее.– Зачем это, Кэт?– Мне очень хочется пойти. Но не одной.– Неужели вам не с кем идти?..– Мне хотелось бы с вами. Я ни за что не пойду с кем-нибудь из моих прежних знакомых, теперь я не выношу их.– Понимаю.– Это самый прекрасный и последний праздник под открытым небом. За минувшие четыре года я не пропустила ни одного. Сделайте мне одолжение.Равик понимал, почему она хочет пойти именно с ним. В его обществе она будет чувствовать себя увереннее. Он не мог ей отказать.– Хорошо, Кэт, – сказал он. – Только не надо доставать специально для меня приглашение. Просто скажите хозяевам, что придете не одна. Этого, полагаю, будет вполне достаточно.Она кивнула.– Разумеется. Благодарю вас, Равик. Я сразу же позвоню Софи Монфор.Он встал.– Значит, заеду за вами в пятницу. А ваш туалет? Вы уже подумали о нем?Она взглянула на него исподлобья. На ее гладко причесанных волосах играли резкие блики света. Головка ящерицы, подумал Равик. Гибкое, сухое и жесткое изящество бесплотного совершенства, не свойственное здоровому человеку.– Собственно говоря, с этого мне и следовало начать, – сказала она в некотором замешательстве. – Это будет костюмированный бал, Равик. Бал в саду при дворе Людовика Четырнадцатого.– О Господи! – Равик снова сел.Кэт рассмеялась непринужденно и совсем по-детски.– Вот бутылка доброго старого коньяку, – сказала она. – Хотите?Равик отрицательно покачал головой.– Что только не взбредет людям в голову!– Они каждый год устраивают что-либо в этом роде.– Тогда мне придется…– Я сама позабочусь обо всем, – поспешно прервала она его. – Не беспокойтесь. Я раздобуду вам костюм. Что-нибудь совсем простое. Вам его даже не придется примерять. Пришлите мне мерку.– Кажется, рюмка коньяку мне все-таки не помешает, – сказал Равик.Кэт пододвинула ему бутылку.– Не вздумайте только теперь отказываться. Он выпил рюмку. Двенадцать дней, подумал он. Пройдет двенадцать дней – и Хааке будет снова в Париже. Двенадцать дней – их надо как-то убить. Вся его жизнь сводилась теперь к этим двенадцати дням, и ни о чем другом он думать не мог. Двенадцать дней – за ними зияла пропасть. Не все ли равно, как проводить время? Костюмированный бал? Могло ли вообще что-либо казаться смешным в эти зыбкие две недели?– Хорошо, Кэт, я согласен.Он еще раз зашел в клинику Дюрана. Женщина с рыжевато-золотистыми волосами спала. На лбу у нее выступили крупные капли пота. Лицо слегка разрумянилось, рот был полуоткрыт.– Температура? – спросил он сестру.– Тридцать семь и восемь.– Не так уж и плохо.Он склонился над влажным лицом больной. В ее дыхании больше не чувствовалось запаха эфира. Чистое дыхание, свежее и ароматное, как тимьян. Тимьян, вспомнил он. Горный луг в Шварцвальде. Задыхаясь, он ползет под палящим солнцем, снизу доносятся возгласы преследователей – и одуряющий запах тимьяна. Странно, как легко забывает – ся все, кроме запахов. Тимьян… Даже через двадцать лет этот запах будет снова воскрешать всю картину бегства в Шварцвальде, из отдаленных закоулков памяти всплывут все подробности, точно это произошло только вчера. Впрочем, почему же через двадцать лет? – подумал он. – Через каких-нибудь двенадцать дней…Равик вернулся в отель. Было около трех. Он поднялся по лестнице. Под дверью лежал белый конверт. Он поднял его. На конверте стояло его имя, но не было ни марки, ни штемпеля. Жоан, решил он, и вскрыл конверт. Из него выпал чек, присланный Дюраном. Равик равнодушно посмотрел на цифру, затем вгляделся внимательнее. Он не верил своим глазам: не двести франков, как обычно, а две тысячи. Должно быть, изрядно перетрусил, подумал он. Дюран, добровольно отдающий две тысячи франков! Вот уж поистине восьмое чудо света!Спрятав чек в бумажник, он взял несколько книг и положил их стопкой на столик у кровати. Он купил их недавно, чтобы читать в бессонные ночи. С ним происходило что-то непонятное – книги приобретали для него все большее значение. И хотя они не могли заменить всего, тем не менее задевали какую-то внутреннюю сферу, куда уже не было доступа ничему другому. Он вспомнил, что в течение первых лет жизни на чужбине ни разу не брал в руки книги. Все, о чем в них говорилось, было слишком бледно по сравнению с тем, что происходило в действительности. Теперь же книги превратились для него в своего рода оборонительный вал, и хотя реальной защиты они не давали, в них все же можно было найти какую-то опору. Они не особенно помогали жить, но спасали от отчаяния в эпоху, когда мир неудержимо катился в непроглядную тьму мрачной пропасти. Они не давали отчаиваться, и этого было достаточно. В далеком прошлом у людей родились мысли, которые сегодня презираются и высмеиваются, но мысли эти воз – никли и останутся навсегда, и это уже само по себе было утешением.Не успел он раскрыть книгу, как зазвонил телефон. Он не снял трубку. Телефон продолжал звонить. Через несколько минут, когда звонки прекратились, он взял трубку и спросил портье, кто звонил.– Она не назвала себя, – заявил портье. Равик слышал в трубке чавканье.– Это была женщина?– Да.– Она говорила с иностранным акцентом?– Не обратил внимания, – сказал портье, продолжая чавкать.Равик набрал номер клиники Вебера. Оттуда его не вызывали. Не звонили и от Дюрана. Тогда он попросил соединить его с отелем «Ланкастер». Телефонистка сказала, что оттуда его никто не вызывал. Значит, это была Жоан. Вероятно, она все еще в «Шехерезаде».Через час телефон зазвонил опять. Равик отложил книгу, встал и, подойдя к окну, облокотился на подоконник. Легкий ветерок доносил снизу аромат лилий: эмигрант Визенхоф заменил ими увядшие гвоздики. В теплые ночи комната наполнялась запахом кладбищенской часовни или монастырского сада. Равик так и не мог понять, почему Визенхоф перешел на лилии: оттого ли, что он чтил память покойного Гольдберга, или просто потому, что лилии хорошо принимаются в деревянных ящиках. Звонки прекратились. Возможно, сегодня я усну, подумал он и снова улегся в постель.Жоан пришла, когда он спал. Она сразу же включила верхний свет и остановилась в дверях. Он открыл глаза.– Ты один? – спросила она.– Нет. Погаси свет и уходи.С минуту она колебалась. Затем прошла через комнату и распахнула дверь в ванную.– Вранье, – сказала она и улыбнулась.– Убирайся к черту. Я устал.– Устал? От чего же?– Я устал. Спокойной ночи.Она подошла ближе.– Ты только что пришел домой. Я звонила каждые десять минут.Это была ложь, но он ничего не возразил. Успела переодеться, подумал он. Переспала со своим любовником, отправила его домой и явилась сюда в полной уверенности, что застанет меня с Кэт Хэгстрем. Тем самым она доказала бы, что я гнусный развратник, которого следует опасаться – каждую ночь у него другая. Как ни странно, хитро задуманная интрига всегда вызывала в нем восхищение, даже если была направлена против него самого. Он невольно улыбнулся.– Чего ты смеешься? – резко спросила Жоан.– А почему бы мне не посмеяться? Погаси свет:у тебя ужасный вид. И уходи поскорее.Она словно и не слышала его слов.– Кто эта проститутка, с которой я тебя сегодня видела?Равик привстал на локтях.– Вон отсюда! Или я запущу чем-нибудь тебе в голову!– Ах вот что… – Она пристально посмотрела на него. – Вот оно что! Значит, уже так далеко зашло!Равик достал сигарету.– Это же просто глупо. Сама живешь с другим, а мне устраиваешь сцены ревности! Ступай к своему актеру и оставь меня в покое.– Там совсем другое, – сказала она.– Ну разумеется!– Конечно, совсем другое! – Вдруг ее прорвало. – Ты ведь отлично понимаешь, что это другое. И нечего меня винить. Я сама не рада. Нашло на меня… Сама не знаю как…– Такое всегда находит неизвестно как…Жоан не сводила с него глаз.– А ты… В тебе всегда было столько самоуверенности! Столько самоуверенности, что впору сой – ти с ума! И ничто не могло прошибить ее! Как я ненавидела твое превосходство! Как я его ненавидела! Мне нужно, чтобы мною восторгались! Я хочу, чтобы из-за меня теряли голову! Чтобы без меня не могли жить. А ты можешь! Всегда мог! Я не нужна тебе! Ты холоден! Ты пуст! Ты и понятия не имеешь, что такое любовь! Я тогда солгала тебе… Помнишь, когда сказала, будто все произошло потому, что тебя не было два месяца? Даже если бы ты не уезжал, случилось бы то же самое. Не смейся! Я прекрасно вижу разницу между тобой и им, я знаю, что он не умен и совсем не такой, как ты, но он готов ради меня на все. Для него только я и существую на свете, он ни о чем, кроме меня, не думает, никого, кроме меня, не хочет. А мне как раз это и нужно!Тяжело дыша, она стояла перед его кроватью. Равик потянулся за бутылкой кальвадоса.– Зачем же ты ко мне пришла? – спросил он. Она ответила не сразу.– Сам знаешь, – тихо сказала она. – Зачем спрашивать?Он налил рюмку и подал ей.– Не хочу пить. Что это за женщина?– Пациентка. – Равику не хотелось лгать. – Очень больная женщина.– Неправда. Уж если врать, так поумнее… Больной женщине место в больнице, а не в ночном клубе.Равик поставил рюмку на столик. Как часто правда кажется неправдоподобной, подумал он.– Это правда, – сказал он.– Ты любишь ее?– Какое тебе дело?– Ты любишь ее?– Нет, действительно, какое тебе до этого дело, Жоан?– Мне до всего есть дело! Пока ты никого не любишь… – Она осеклась.– Только сейчас ты назвала эту женщину проституткой. О какой же любви тут можно говорить?– Это я просто так сказала. Из-за проститутки я бы и не подумала прийти. Ты любишь ее?– Погаси свет и уходи.Она подошла ближе.– Я так и знала. Я сразу все поняла.– Убирайся ко всем чертям, – сказал Равик. – Я устал. Убирайся ко всем чертям со своей дешевой загадочностью, хотя она и кажется тебе чем-то небывалым. Один тебе нужен, видите ли, для упоения, для бурной любви или для карьеры, другому ты заявляешь, что любишь его глубоко и совсем по-иному, он для тебя – тихая заводь, так, на всякий случай, если, конечно, он согласится быть ослом и не станет возражать против такой роли. Убирайся ко всем чертям. Очень уж у тебя много всяческих видов любви.– Это неправда. Все не так, как ты говоришь, а совсем по-другому. Ты говоришь неправду. Я хочу вернуться к тебе. Я вернусь к тебе.Равик вновь наполнил рюмку.– Возможно, что ты действительно хочешь вернуться ко мне. Но это самообман. Ты искренне обманываешь сама себя, чтобы оправдать в собственных глазах свое желание уйти и от этого человека. Ты никогда больше не вернешься.– Вернусь!– Нет, не вернешься. А если даже и вернешься, то очень ненадолго. Потом снова явится кто-то другой, который во всем мире будет видеть только тебя, любить одну тебя, и так далее. Представляешь, какое великолепное будущее ждет меня?– Нет, нет! Я останусь с тобой.Равик улыбнулся.– Дорогая моя, – сказал он почти с нежностью. – Ты не останешься со мной. Нельзя запереть ветер. И воду нельзя. А если это сделать, они застоятся. Застоявшийся ветер становится спертым воздухом. Ты не создана, чтобы любить кого-то одного.– Но и ты тоже.– Я?..Равик допил рюмку. Утром женщина с рыжевато-золотистыми волосами; потом Кэт Хэгстрем со смертью в животе и с кожей, тонкой и хрупкой, как шелк; и, наконец, эта беспощадная, полная жажды жизни, еще чужая сама себе и вместе с тем познавшая себя настолько, что мужчине этого просто не понять, наивная и увлекающаяся, по-своему верная и неверная, как и ее мать – природа, гонительница и гонимая, стремящаяся удержать и покидающая…– Я? – повторил Равик. – Что ты знаешь обо мне? Что знаешь ты о человеке, в чью жизнь, и без того шаткую, внезапно врывается любовь? Как дешево стоят в сравнении со всем этим твои жалкие восторги! Когда после непрерывного падения человек внезапно остановился и почувствовал почву под ногами, когда бесконечное «почему» превращается наконец в определенное «ты», когда в пустыне молчания, подобно миражу, возникает чувство, когда вопреки твоей воле и шутовской издевке над самим собой игра крови воплощается в чудесный пейзаж и все твои мечты, все грезы кажутся рядом с ним бледными и мещански ничтожными… Пейзаж из серебра, светлый город из перламутра и розового кварца, сверкающий изнутри, словно согретый жаром крови… Что знаешь ты обо всем этом? Ты думаешь, об этом можно сразу же рассказать? Тебе кажется, что какой-нибудь болтун может сразу же втиснуть все это в готовые штампы слов или чувств? Что знаешь ты о том, как раскрываются могилы, о том, как страшны безликие ночи прошлого?.. Могилы раскрываются, но в них нет больше скелетов, а есть одна только земля. Земля – плодоносные ростки, первая зелень. Что знаешь ты обо всем этом? Тебе нужно опьянение, победа над чужим «я», которое хотело бы раствориться в тебе, но никогда не растворится, ты любишь буйную игру крови, но твое сердце остается пустым, ибо человек способен сохранить лишь то, что растет в нем самом. А на ураганном ветру мало что может произрастать. В пустой ночи одиночества – вот когда в человеке может вырасти что-то свое, если только он не впал в отчаяние… Что знаешь ты обо всем этом?Он говорил медленно, не глядя на Жоан, словно позабыв о ней. Затем посмотрел на нее.– О чем это я! – сказал он. – Глупые, затасканные слова! Должно быть, выпил лишнее. Выпей и ты немного и уходи.Она присела к нему на кровать и взяла рюмку.– Я все поняла, – сказала она.Выражение ее лица изменилось. Зеркало, подумал он. Снова и снова оно, как зеркало, отражает то, что ставишь перед ним. Теперь ее лицо было сосредоточенно-красивым.– Я все поняла, – повторила она. – Иногда я и сама это чувствовала. Но знаешь, Равик, за своей любовью к любви и жизни ты часто забывал обо мне. Я была для тебя лишь поводом, ты пускался в прогулки по своим серебряным городам… и почти не замечал меня…Он долго смотрел на нее.– Возможно, ты права, – сказал он.– Ты так был занят собой, так много открывал в себе, что я всегда оставалась где-то на обочине твоей жизни.– Допустим. Но разве можно создать что-нибудь вместе с тобой, Жоан? Нельзя, и ты сама это знаешь.– А ты разве пытался?– Нет, – сказал Равик после некоторого раздумья и улыбнулся. – Если ты беженец, если ты расстался со своим прежним устойчивым бытием, тебе приходится иногда попадать в странные ситуации. И совершать странные поступки. Конечно, я не этого хотел. Но когда у человека почти ничего не остается в жизни, он и малому готов придать непомерно большое значение.Ночь внезапно наполнилась глубоким покоем. Она была снова одной из тех бесконечно далеких, почти забытых ночей, когда Жоан лежала рядом с ним. Город отступил куда-то далеко-далеко, толь – ко где-то на горизонте слышался смутный гул, цепь времен оборвалась, и время как будто неподвижно застыло на месте. И снова случилось самое простое и самое непостижимое на свете – два человека разговаривали друг с другом, но каждый говорил для самого себя: звуки, именуемые словами, вызывали у каждого одинаковые образы и чувства, и из случайных колебаний голосовых связок, порождающих необъяснимые ответные реакции, из глубины серых мозговых извилин внезапно вновь возникало небо жизни, в котором отражались облака, ручьи, прошлое, цветение, увядание и зрелый опыт.– Ты любишь меня, Равик?.. – сказала Жоан, и это было лишь наполовину вопросом.– Да. Но я делаю все, чтобы избавиться от тебя, – проговорил он спокойно, словно речь шла не о них самих, а о каких-то посторонних людях.Не обратив внимания на его слова, она продолжала:– Я не могу себе представить, что мы когда-нибудь расстанемся. На время– возможно. Но не навсегда. Только не навсегда, – повторила она, и дрожь пробежала у нее по телу. – Никогда – какое же это страшное слово, Равик! Я не могу себе представить, что мы никогда больше не будем вместе.Равик не ответил.– Позволь мне остаться у тебя, – сказала она. – Я не хочу возвращаться обратно. Никогда.– Завтра же вернешься. Сама знаешь.– Когда я у тебя, то и подумать не могу, что не останусь.– Опять самообман. Ты и это знаешь. И вдруг в потоке времени словно образовалась пустота. Маленькая, освещенная кабина комнаты, такая же, как и прежде; снова тот же человек, которого любишь, он здесь, и вместе с тем каким-то странным образом его уже нет. Протяни руку, и ты коснешься его, но обрести больше не сможешь. Равик поставил рюмку.– Ты же сама знаешь, что уйдешь – завтра, послезавтра, когда-нибудь…– сказал он.Жоан опустила голову.– Знаю.– А если вернешься, то будешь уходить снова и снова. Разве я не прав?– Ты прав. – Она подняла лицо. Оно было залито слезами. – Что же это такое, Равик? Что?– Сам не знаю. – Он попытался улыбнуться. – Иногда и любовь не в радость, не правда ли?– Да. – Она посмотрела ему в глаза. – Что же с нами происходит, Равик?Он пожал плечами.– Этого и я не знаю, Жоан. Может быть, нам просто не за что больше уцепиться. Раньше было не так: человек был более уверен в себе, он имел какую-то опору в жизни, он во что-то верил, чего-то добивался. И если на него обрушивалась любовь, это помогало ему выжить. Сегодня же у нас нет ничего, кроме отчаяния, жалких остатков мужества и ощущения внутренней и внешней отчужденности от всего. Если сегодня любовь приходит к человеку, она пожирает его, как огонь стог сухого сена. Нет ничего, кроме нее, и она становится необычайно значительной, необузданной, разрушительной, испепеляющей. – Он налил свою рюмку дополна. – Не думай слишком много об этом. Нам теперь не до размышлений. Они только подрывают силы. А ведь мы не хотим погибнуть, верно?Жоан кивнула.– Не хотим. Кто эта женщина, Равик?– Одна из моих пациенток. Как-то раз я приходил с ней в «Шехерезаду». Тогда ты еще там пела. Это было сто лет назад. Ты сейчас чем-нибудь занимаешься?– Снимаюсь в небольших ролях. По-моему, у меня нет настоящего дарования. Но я зарабатываю достаточно, чтобы чувствовать себя независимой, и в любую минуту могу уйти. Я не честолюбива.Слезы на ее глазах высохли. Она выпила рюмку кальвадоса и поднялась. У нее был очень усталый вид.– Равик, как это в одном человеке может быть столько путаницы? И почему? Должна же тут быть какая-то причина. Ведь не случайно мы так настойчиво пытаемся ее найти.Он печально улыбнулся.– Этот вопрос человечество задает себе с древнейших времен, Жоан. «Почему?» – это вопрос, о который до сих пор разбивалась вся логика, вся философия, вся наука.Она уйдет. Она уйдет. Она уже в дверях. Что-то дрогнуло в нем. Она уходит. Равик приподнялся. Вдруг все стало невыносимым, немыслимым. Всего лишь ночь, одну ночь, еще один только раз увидеть ее спящее лицо у себя на плече… Завтра можно будет снова бороться… Один только раз услышать рядом с собой ее дыхание. Один только раз испытать сладостную иллюзию падения, обворожительный обман. Не уходи, не уходи, мы умираем в муках и живем в муках, не уходи, не уходи… Что у меня осталось?.. Зачем мне все мое мужество?.. Куда нас несет?.. Только ты одна реальна! Светлый, яркий сон! Ах, да где же луга забвения, поросшие асфоделиями! Только один еще раз! Только одну еще искорку вечности! Для кого и зачем я берегу себя? Для какой темной безвестности? Я погребен заживо, я пропал; в моей жизни осталось двенадцать дней, двенадцать дней, а за ними пустота… двенадцать дней и эта ночь, и эта шелковистая кожа… Почему ты пришла именно этой ночью, бесконечно далекой от звезд, плывущей в облаках и старых снах, почему ты прорвала мои укрепления и форты именно в эту ночь, в которой не живет никто, кроме нас?.. И снова вздымается волна и вот-вот захлестнет меня…– Жоан, – сказал он.Она повернулась. Лицо ее мгновенно озарилось каким-то диким, бездыханным блеском. Сбросив с себя одежду, она кинулась к нему.XXVIМашина остановилась на углу улицы Вожирар.– Что такое? – спросил Равик.– Демонстрация, – ответил шофер, не оборачиваясь. – На этот раз коммунисты.Равик взглянул на Кэт. Стройная и хрупкая, она сидела в углу. На ней был наряд фрейлины двора Людовика XIV. Густой слой розовой пудры не мог скрыть бледности ее заострившегося лица.– Подумать только! – сказал Равик. – Сейчас июль тысяча девятьсот тридцать девятого года. Пять минут назад тут прошла демонстрация фашистских молодчиков из «Огненных крестов», теперь идут коммунисты… А мы с вами вырядились в костюмы семнадцатого столетия. Нелепо, Кэт?– Какое это имеет значение, – с улыбкой отозвалась она.Равик посмотрел на свои туфли-лодочки. Положение, в котором он очутился, было чудовищно нелепым. К тому же его в любую минуту могли арестовать.– Может быть, поедем другим путем? – обратилась Кэт к шоферу.– Здесь нам не развернуться, – сказал Равик. – Сзади скопилось слишком много машин.Демонстранты двигались вдоль поперечной улицы. Они шли спокойно, неся знамена и транспаранты. Никто не пел. Колонну сопровождало подразделение полиции. На углу улицы Вожирар, стараясь не привлекать к себе внимания, стояла другая группа полицейских с велосипедами. Один полицейский заглянул в машину Кэт и не моргнув глазом проследовал дальше.Кэт перехватила взгляд Равика.– Ему это не в диковинку, – сказала она. – Он знает, в чем дело. Полиция знает все. Бал у Монфоров – главное событие летнего сезона. Дом и парк окружены полицейскими.– Это меня чрезвычайно успокаивает.Кэт улыбнулась. Она не знала, что Равик живет во Франции нелегально.– Мало где в Париже вы сможете увидеть сразу столько драгоценностей, как на балу у Монфоров. Подлинные исторические костюмы, настоящие бриллианты. В таких случаях полиция не любит рисковать. Среди гостей наверняка будут детективы.– И они в костюмах?– Возможно. А что?– Хорошо, что вы меня предупредили. А то я уже было собрался похитить ротшильдовские изумруды.Кэт приспустила стекло.– Вам кажется все это скучным, я знаю. Но сегодня я вас никуда не отпущу.– Мне вовсе не скучно. Напротив. Ума не приложу, чем бы я еще занялся, если бы не этот бал. Надеюсь, там будет что выпить.– Конечно. К тому же мне достаточно кивнуть мажордому. Он меня хорошо знает.С перекрестка по-прежнему доносился топот множества ног. Демонстранты не маршировали, а шли как-то вразброд. Двигалась толпа усталых людей.– В каком веке вы хотели бы жить, будь у вас возможность выбора? – спросила Кэт.– В двадцатом. Иначе я давно бы умер и какой-нибудь идиот пошел бы в моем костюме на бал к Монфорам.– Я не то имела в виду. В каком веке вы хотели бы заново прожить жизнь?Равик посмотрел на бархатный рукав камзола.– Опять-таки в двадцатом, – ответил он. – Пусть это самый гнусный, кровавый, растленный, бесцветный, трусливый и грязный век – и все-таки в двадцатом.– А я – нет. – Кэт прижала руки к груди, словно ее бил озноб. Мягкая парча закрыла ее тонкие запястья. – Снова жить в нашем веке? Нет! Лучше в семнадцатом или даже раньше. В любом – только не в нашем. Прежде я над этим как-то не задумывалась… – Она полностью опустила стекло. – Жарко и душно!.. Скоро они пройдут?– Да, уже виден конец колонны.Со стороны улицы Камброн донесся звук выстрела. Полицейские вскочили на велосипеды. Какая-то женщина резко вскрикнула. По толпе прокатился ропот. Несколько человек пустились бежать. Нажимая на педали и размахивая дубинками, полицейские врезались в колонну.– Что случилось? – испуганно спросила Кэт.– Ничего. Лопнула автомобильная шина. Шофер улыбнулся.– Сволочи!.. – гневно сказал он.– Поезжайте, – прервал его Равик. – Теперь можно проехать.Перекресток опустел, словно всех ветром сдуло.– Поехали! – повторил Равик.С улицы Камброн доносились крики. Снова раздался выстрел. Шофер тронул с места.Они стояли на террасе, выходившей в сад. Там уже собралось множество гостей в маскарадных костюмах. Под раскидистыми деревьями цвели розы. Свечи в лампионах горели неровным теплым светом. Небольшой оркестр в павильоне играл менуэт. Вся обстановка напоминала ожившую картину Ватто.– Красиво? – спросила Кэт.– Очень.– Вам правда нравится?– Очень красиво, Кэт. По крайней мере, когда смотришь издалека.– Давайте пройдемся по саду.Под высокими старыми деревьями развернулось совершенно немыслимое зрелище. Колеблющийся свет множества свечей переливался на серебряной и золотой парче, на дорогом бархате – розовом, голубом или цвета морской волны; свет ложился бликами на парики и обнаженные напудренные плечи; слышались мягкие звуки скрипок; степенно прохаживались пары и группы, сверкали эфесы шпаг, журчал фонтан; в глубине темнели подстриженные самшитовые рощицы.Стиль был выдержан во всем. Даже слуги участвовали в маскараде. Равик решил, что и детективы, по-видимому, тоже переодеты. Вдруг подойдет Мольер или Расин и арестует тебя. Недурно? Или, например, придворный карлик.На руку ему упала тяжелая теплая капля. Красноватое небо заволокло тучами.– Сейчас пойдет дождь, Кэт… – сказал он.– Нет. Это невозможно. Весь праздник будет испорчен.– Все возможно. Идемте побыстрее.Он взял ее под руку и повел к террасе. Едва они поднялись по ступенькам, как хлынул ливень. С неба низвергался настоящий поток. Свечи в лампионах погасли. Через минуту декоративные панно превратились в линялые тряпки. Началась паника. Маркизы, герцогини и фрейлины, подобрав парчовые юбки, мчались к террасе; графы, их превосходительства и фельдмаршалы изо всех сил пытались спасти свои парики; все сбились в кучу на террасе, как вспугнутая стайка пестрых кур. Вода лилась на парики, стекала за воротники и декольте, смывала пудру и румяна. Вспыхнула бледная молния, озарив сад каким-то невещественным светом. Последовал тяжкий раскат грома.Кэт неподвижно стояла под тентом, тесно прижавшись к Равику.– Такого еще никогда не бывало, – растерянно сказала она. – Я помню все балы. Никогда ничего подобного я здесь не видела.– Самое время приниматься за кражу изумрудов. Блестящий случай.– Действительно… Боже, как это неприятно… По парку сновали слуги в дождевиках и с зонтиками. Их шелковые туфли под современными плащами выглядели крайне нелепо. Слуги вели к террасе последних заблудившихся гостей, разыскивали утерянные накидки, оставленные вещи. Один лакей принес пару изящных золотых туфелек. Он осторожно держал их в своей большой руке. Дождь с шумом падал на пустые столики, грохотал по натянутому тенту, словно само небо неведомо зачем било в барабан хрустальными палочками…– Войдем внутрь, – сказала Кэт.Дом явно не вмещал такого количества гостей. Видимо, никто не рассчитывал на плохую погоду. В комнатах еще стояла тяжелая духота летнего дня, и толчея только усиливала ее. Широкие платья женщин были измяты. Шелковые подолы юбок обрывались – на них то и дело наступали ногами. Из-за тесноты почти нельзя было пошевелиться.Равик и Кэт стояли у самых дверей. Рядом с ними тяжело дышала «маркиза де Монтеспан» в мокром слипшемся парике, с ожерельем из грушевидных бриллиантов на шее, испещренной крупными порами. Она напоминала промокшую зеленщицу на карнавале. Рядом с ней хрипло кашлял лысый мужчина без подбородка. Равик узнал его. Это был Бланше – чиновник министерства иностранных дел. Он вырядился под Кольбера. Тут же стояли две красивые стройные фрейлины с профилем, как у борзых собак; еврейский барон, толстый и шумливый, в шляпе, усеянной драгоценными камнями, похотливо поглаживал их плечи. Несколько латиноамериканцев, переодетых пажами, внимательно и удивленно наблюдали за ним. Между ними стояли графиня Беллен с лицом падшего ангела и многочисленными рубинами. Она изображала маркизу Лавальер. Равик вспомнил, что год назад он удалил ей яичники. Диагноз поставил Дюран. Все это были пациенты Дюрана… В нескольких шагах от себя он заметил молодую и очень богатую баронессу Ранплар. Вскоре после того как она вышла замуж за какого-то англичанина, Равик удалил ей матку на основании ошибочного диагноза Дюрана, чей гонорар составил пятьдесят тысяч франков. Об этом сообщила ему по секрету секретарша Дюрана. Равик получил за операцию двести франков. Баронесса потеряла десять лет жизни и возможность иметь детей.Запах дождя, недвижный, раскаленный воздух смешивались с запахом духов, пота и влажных волос. Лица, с которых дождь смыл грим и косметику, казались под париками более голыми, нежели обычно, без маскарадного костюма. Равик огляделся. Тут было много красоты, много тонкой, скептической одухотворенности. Но его наметанный глаз замечал также и мельчайшие признаки болезней, и даже самая безупречная внешность не могла ввести его в заблуждение. Он знал, что определенные круги общества остаются верны себе в любом столетии, будь оно великим или малым, – но он умел безошибочно распознавать симптомы болезни и распада. Вялая беспорядочная половая жизнь; потакание собственным слабостям; не приносящий здоровья спорт; дух, лишенный подлинной тонкости; остроты ради острот, усталая кровь, расточаемая в иронии, любовных интригах и мелкотравчатой жадности, в показном фатализме, в унылом и бесцельном существовании. Отсюда человечеству не ждать спасения. Тогда откуда же?Он взглянул на Кэт.– Вам вряд ли удастся выпить, – сказала она. – Лакеям сюда не пробраться.– Не беда.Постепенно их оттеснили в соседнюю комнату, куда вскоре внесли столы с шампанским и расставили вдоль стен.Где-то зажглись светильники. Время от времени их мягкий свет словно растворялся в конвульсивных сполохах молний, лица становились мертвенно-бледными, как у привидений, и все на мгновение погружалось в небытие. Потом грохотал гром, он заглушал голоса, он царил над всем и всему угрожал… И снова мягкий свет, и вместе с ним жизнь… и духота…Равик показал на столы с шампанским.– Хотите выпить?– Нет. Слишком жарко, – Кэт взглянула на него. – Вот и дождались праздника!– Дождь скоро перестанет.– Едва ли. А если и перестанет, все равно бал уже испорчен. Знаете что? У едемте отсюда…– Я и сам подумывал об этом. Все здесь напоминает канун французской революции. Вот-вот нагрянут санкюлоты.Им пришлось долго проталкиваться к выходу. Платье Кэт выглядело так, будто она несколько часов спала в нем. Дождь падал тяжелыми прямыми нитями. Очертания домов, расположенных напротив, расплывались, словно смотришь на них сквозь залитое водой стекло витрины цветочного магазина.Подъехала машина.– Куда вы хотите? – спросил Равик. – Обратно в отель?– В отель еще рано. Но в этих нарядах все равно нигде не покажешься. Давайте поколесим по городу.– Давайте.Машина медленно скользила по вечернему Парижу. Дождь барабанил по крыше, заглушая почти все остальные звуки. Из текучего серебра выплыла и снова исчезла серая громада Триумфальной арки. На Елисейских Полях сверкали витрины магазинов. Рон Пуэн благоухал цветами и свежестью – пестрая ароматная волна среди всеобщего уныния. Широкая, как море, населенная тритонами и морскими чудовищами, раскинулась в сумерках площадь Согласия. Словно отблеск Венеции, подплыла улица Риволи с ее светлыми аркадами, Лувр, серый и вечный, с бескрайним двором и сверкающий огнями окон. Затем набережные, колеблющиеся силуэты мостов над темной водой. Грузовые баржи, буксир с тускло мерцающим фонарем, – кажется, будто в его успокаивающем свете нашли прибежище изгнанники из тысячи стран. Сена. Шумные бульвары с автобусами, людьми и магазинами. Железная решетка Люксембургского дворца и за ней парк, как стихотворение Рильке. Кладбище Монпарнас, молчаливое и заброшенное. Узкие старые улицы, дома, неожиданно открывающиеся тихие площади, деревья, покосившиеся фасады, церкви, подточенные временем памятники; шары фонарей, колеблемые ветром; писсуары, торчащие из-под земли, словно маленькие форты; переулки с маленькими отелями, где сдаются «номера на час»; закоулки далекого прошлого с улыбающимися фасадами домов: строгое рококо и барокко; старинные, темные ворота, как в романах Пруста…</blockquote>

Проверка