JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.

Ответить в теме

Сообщение: <blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 386612" data-attributes="member: 1">— Чего же Леонида Иваныча бояться? Уважают его, вот что. Справедливый мужик. Зла от него не было никому. Хотя может так в глаза сказать, что не сразу очухаешься.Костя вспомнил, как непросто иногда говорить напрямую, и вздохнул:— Смелый, значит.— Он парторг в нашем цеху, — согласно кивнул Петр Семенович. — Робкому тут нельзя быть. А шапку видел у него? Пыжик. В дорогой цене. Шел недавно вечером, шапку с головы и сорвали. Хулиганы. Поймали их через день и шапку нашли. Ему теперь уж в цеху советуют, чтобы каждый-то день не носил — уведут без отдачи. Смеется. Специально, говорит, надеваю, это, говорит, как нажива на окуня. Всю шпану этой шапкой переловлю.— А твоя где? — посмотрев на старую меховую кепку отца, спросил Костя. — Тоже украли?— Моя-то цела. Григорию дал поносить.— И твою потеряет, — снова поглядев на вытертый мех кепки, сумрачно сказал Костя.— Жалко бедолагу. В школе когда-то вместе учились. А на днях гляжу — ухо у него, как снег, белое. Приморозил. А и потеряет — не велик урон. Если бы пыжик или там лиса, как у Фили, а то — кролик.Костя подумал: значит, и у Тани шуба из кролика. И тоже серая.— Все равно, — упрямо сказал он, — хорошая шапка.Час назад на Юлькин вопрос, не придет ли сегодня дядя Гриша, Костя торопливо, будто детсадовский попугай Ломтик, с испугом повторил: «Что ты, что ты!» Но ведь и в самом деле может заявиться. Шагая по заметенному снегом тротуару, Костя настороженно поднял на отца глаза:— Отчего же не спросишь, зачем у завода тебя встретил?— И верно! — искренне изумился Петр Семенович. — Не за коньками разве?— Девчонка из нашего класса должна прийти. Поглядеть, чем комсомольцы дома занимаются… Как у них вообще дома… Понимаешь?— Ясно. Пускай глядит. Нормально у нас. Верно?.. — Отец снял перчатку и потрогал подбородок. — Еще и побреюсь сейчас. Красивая она?— Кто? — слегка опешил Костя.— Девчонка твоя.— Пап, ты скажешь! Моя! Она комсорг в нашем классе… Пап, между прочим, предупреждаю: если дядя Гриша сегодня надумает заявиться к тебе, то я не пущу, как хочешь, не обижайся.— И правильно, — легко согласился отец. — И мне смотреть на него тошно.— А шапку ему — пожалуйста! — недовольно проговорил Костя. — Теперь ходишь неизвестно в чем. Уши вон красные какие.— Эх, Костюха, ведь замерзнет он без шапки. Совсем бедолага ум растерял. Да, а когда-то был человек…К приходу Тани готовились, словно к празднику. Петр Семенович снова ощупал и оглядел в зеркало лицо, побрился и даже остатки цветочного одеколона разыскал в буфете.Юлька посмотрела на пузырек с веткой сирени и голубой шапочкой пробки, втянула носом воздух и сказала: «Вкусно».Впрочем, это скорее могло относиться к запахам, катившим прибойными волнами из кухни. О Тане Анна Ивановна узнала еще утром — Костя предупредил. Весь длинный, хлопотный день (работала Анна Ивановна на швейной фабрике) она помнила об этом и тревожилась. Жалела, что не сказала мужу. Только как угадать? Может, и лучше, что не сказала. Дурной ведь. Возьмет да наперекор сделает — наберется с дружками, глаза зальет…Вернувшись с работы, Анна Ивановна, не теряя времени, замесила тесто, поставила к теплой батарее. Счастливая Юлька потребовала пирогов с вареньем.— А с капустой и яйцами не хочешь?— И с капустой хочу!— Это хорошо, что надумала она в гости! — потирая руки, в который раз повторял Петр Семенович.И всякий раз Костя считал нужным разъяснить: «Пап, при чем тут гости! По делу придет. Посмотреть. Может, и пальто не захочет снять».— А Волков как сказал про тебя, помнишь? — Петр Семенович горделиво хлопнул сына по плечу. — Очень даже одобрил. Учти! Моя порода! И чтоб после этого девчонка не захотела снять пальто, присесть к столу? Не может быть!Отца Костя просто не узнавал. Вот всегда бы таким был. Чего бы лучше!От Юлькиной болезни будто ничего и не осталось. Сияет, щеки порозовели. Окинула радостным взглядом прибранную комнату, посадила на буфет куклу Дашу, косичку шелковистую поправила, голову подняла ей повыше, чтоб веселей глядела.Разошлась Юлька, осмелела, не часто такое бывало с ней. Рядом с куклой торчал в стене гвоздик. И тому нашла Юлька дело — наколола на него картину: смотрят с листка изумленная кривоногая девчонка с лопатой в руке и снежная баба, у которой красная морковка вместо носа торчит. Над ними, чуть не в половину синего неба, рыжее солнце.Глаза у Юльки так блестели, что критиковать картину брат не решился. Однако от шутливого вздоха не удержался:— Несчастная девочка.— И нет, — сказала Юлька, — она хорошая.— Чего хорошего, ей чужую ногу в больнице пришили.— Не пришили. Это ее нога. Я сама нарисовала. Воспитательница сказала, что я хорошо нарисовала.В другой комнате, на шкафу, давно пылилась большая фотография, она когда-то висела на стене, Костя помнил это.Украшать так украшать! Пришлось вбить еще два гвоздика. Но потрудиться стоило: на дорожке, у остролистной пальмы, — отец и мать, совсем молодые. Его рука — на ее плече, она склонила ему на грудь голову. А за ними, доверху, до неба, — горы, горы. Ближние — темные, дальше которые — серые, самые дальние — чуть видны, будто в тумане. Кавказ, Гагра, ущелье Жвава-Квара. Родители тогда только поженились.Петр Семенович с минуту смотрел на фотографию. Вздохнуть не вздохнул, но опечалился. Ушедшие годы вспомнились и заодно удивился про себя: какой удачный вышел снимок. Как сейчас помнит, укрепил аппарат на скамейке, взвел автоспуск, и вот — отменный кадр. Горы отлично проработаны, часть пальмы на переднем плане слева не мешает, не давит, наоборот, даже уравновешивает композицию. И Анна в сарафанчике, в то время носили короткие платья, хорошо смотрится, лирично как-то. Прильнула, голову склонила доверчиво. Снимок тогда просили на выставку, да он постеснялся: семейная, мол, фотография. Другой дал — опушка березового леса перед грозой. Тоже неплохая была работа. Особенно тучи выразительно получились, со светофильтром снимал.С пирожками, прямо с горячего противня чтоб сняли пробу, вошла Анна Ивановна. Тоже увидела на стене фотографию и тоже заволновалась. Душа наполнилась тихой грустью: было когда-то, и как хорошо было. Куда все подевалось?— Петя, — с невольной, забытой теплотой сказала она, — твои любимые, с капустой. Не обожгись только.— Спасибо, Аннушка.Да, великое дело — старые фотографии. Будто мосты наводят между настоящим и прошлым. Ведь забыл уже, когда мог вот так запросто сказать «Аннушка». А тут само сказалось.Удивительно начинался вечер. Костя посмотрел на часы — четверть восьмого. Что же Таня не идет?Поистине странные происходят превращения — лишь вчера мысль о появлении Тани у них дома приводила Костю в смятение. А сейчас не может дождаться.Впрочем, мог бы и не дождаться. Настроения, планы, желания менялись и у Тани. Как, например, погода. Кажется, все по своим научным картам рассчитали синоптики, по радио объявили — ожидайте скорого дождя. Объявили, а дождя нет, солнце вдруг выглянуло. Какой-то малости не приняли в расчет.Вчера Таня проявила большую волю и настойчивость — напросилась в гости. А сегодня… Не учла одной малости. Хотя как считать — малость ли?..В пять часов позвонил Чинов. Голос у него был ласковый, дружеский, будто Олег и помнить не помнил о недавней вечеринке у Сорокиной с неприятным разговором, взаимными обидами. Танечкой назвал. Спросил, собирается ли она в театр. Какое наденет платье?Театр, платье?..Ее недоумение восхитило Олега:— Танечка, ты будто на луне живешь! Сегодня же премьера. И твоя мама там занята. Тетка мне все уши прожужжала, она сдачу спектакля видела. Такая, говорит, Ольга Борисовна шикарная, такие наряды, так играет!О премьере Таня, естественно, слышала, однако в театр идти не собиралась. Да и мама почему-то не приглашала; в последние дни была чем-то раздражена, пребывала в большой обиде на режиссера (не дал главной роли), на костюмерную (отвратительные платья), на художника (это уж заодно: раз плохо, то все плохо).Но, пожалуй, в такой день пойти бы следовало.— Видишь ли, — презирая себя за неискренность и небрежный тон, сказала в трубку Таня, — я вообще стараюсь не ходить на премьеры.— Почему это? — удивился Олег.— Ажиотаж, шум, а спектакль еще не обкатан. Всегда надо немного обождать.— Не согласен. Решительно не согласен. Премьера — это праздник. Никогда лучше они уже не сыграют. Короче, тетка обещает два билета. Тебе, разумеется, пройти не проблема. Но тут — уже готовые. Надевай свое роскошное платье, ну то, синее, в котором на последнем школьном вечере была, и — в путь!— Во-первых, насчет роскошного платья — явно переоценил. А во-вторых, я думаю, билеты не пропадут, — стараясь не медлить с ответом, сказала Таня. — Люба Сорокина с удовольствием составит тебе компанию. А платья у нее — лучше моих.— Проспи, — в голосе Олега Тане почудилась радостная ухмылка, — эти слова можно понимать как ревность?— Ты неважный толкователь чужих чувств.— Не спорю. Но при чем тут Сорокина? Никакой Сорокиной я не хочу знать! Я тебя приглашаю. На премьеру спектакля, в котором и твоя мама играет.— Не кричи. Про маму я и сама знаю. А в театр… — Таня секунду помедлила, — я пойти не могу.— Заболела? Так бы и сказала.— Нет, здорова. Просто не могу.— Свидание?— Уроки не сделала. И читаю.— Оторваться не можешь! — Олег уже не пытался скрыть раздражения. — Кто же этот увлекательный автор?— Тургенев, — наугад сказала Таня.Ну, мать, удивила! Кто же нынче Тургеневым интересуется! Я вот недавно Камю осилил. Вот это автор! Не читала?— Нет.— О чем тогда разговор! Ну что ж, не желаешь в театр — читай «Муму». Привет!Таня еще сидела в передней у телефона с положенной на рычаг трубкой, когда мимо двери, вместе с облачком духов, проплыло, легко шурша, мамино шелковое фиолетовое платье.— С кем это ты, милочка, о премьере разговаривала?Таня покривила губы:— С человеком.— А все-таки?— Да есть один великий знаток прекрасных искусств.— Отличная фраза! — сильным голосом, точно со сцены, произнесла Ольга Борисовна и повернулась к зеркалу боком. Показалось, что подол платья чуть висит. Нет, все в норме. Хотя и покупное, из магазина, но сшито вполне прилично. — И знаешь, — не оборачиваясь к двери передней, продолжала она, — в этой фразе я узнаю себя. Этакое снисхождение к поклонникам…— Слава богу, у меня поклонников нет, — сказала Таня.— Да, конечно, — не очень искренне согласилась Ольга Борисовна, — в известном смысле — нет. Еще рано… Танюша, взгляни, пожалуйста, какие туфли лучше подойдут к платью, черные или коричневые?Таня поднялась со стула, вошла в комнату.— Лучше подойдут фиолетовые.— Где же взять, — вздохнула мама.— Купи. Будет еще одна пара.— Это не так просто — найти фиолетовые, — не обратив внимания на иронию дочери, озабоченно сказала Ольга Борисовна. — Значит, говоришь, знаток искусств?— Олег Чинов. Мальчик с хорошими манерами и, наверное, с блестящим будущим.— Из вашего класса?— Угу.— И кто у него отец?— Не имею понятия. Наверно, какой-нибудь начальник. Кстати, тетя Олега работает в костюмерной вашего театра.— Вот как! А фамилия? Шмелева?— Все может быть. Ужасная сплетница.— Тогда не Шмелева. Значит, Инночка. Непременно поинтересуюсь. Так что же этот знаток — интересуется театром?— Идет сегодня на премьеру.— И тебя пригласил?— Я отказалась.— Напрасно. — Ольга Борисовна надела коричневые туфли на высоком каблуке, прошлась по комнате, со всех сторон оглядела себя в зеркало. Осталась довольна. Подняла глаза на дочь: — Правда, элегантно?.. Так ты напрасно отказалась, — повторила она. — Лично мне спектакль не нравится, роль у меня ужасная, реплики плоские, играть нечего… Но я на твоем месте пошла бы. Хотя бы просто из любопытства — посмотреть, как твоя мама все же вышла из этого трудного положения. Из никчемной пустой роли сделала…— Конфетку, — подсказала Таня.— Вот-вот. И не надо скепсиса. Одиннадцать лет на сцене. Кое-чему научилась. Если помнишь, в прошлом номере «Театральной жизни» было упомянуто и мое имя. Естественно, в положительном смысле. Одна ты, милочка, не ценишь. Совсем перестала интересоваться моими успехами.— Мамочка, — сцепив пальцы, клятвенно произнесла Таня, — обещаю: я непременно буду интересоваться. И обязательно посмотрю, какую конфетку ты сделала из этой неблагодарной роли. Но в другой раз. Я еще уроки не выучила.— Нет, нет, этого я не понимаю! Ты невозможна! — Оскорбленно подняв плечи, Ольга Борисовна скрылась в своей комнате…Через несколько минут Таня услышала, как в передней хлопнула дверь. Даже не сказала, что уходит, не попросила пожелать ей «ни пуха ни пера»… Вот денек: Олег обиделся, теперь — и мама.Нехорошо получилось: в гости к Гудину напросилась, а мамина премьера — из головы вон. Оплошка вышла, как у тех синоптиков. Только они дождь обещали, а вместо дождя солнце выглянуло, всем радость. У нее же наоборот: в гости пора отправляться, а настроение самое препаршивое — лечь бы на тахту и никуда не ходить, а может, и поплакать.До слез не дошло. Однако сама затея — сходить к Косте домой, познакомиться с матерью и сестренкой, а главное, с отцом, который, видно, и в самом деле пьяница, «пьет по-черному», как выразился Курочкин, — затея эта вдруг показалась Тане наивной, ненужной, просто глупой. Какой в этом смысл? Чем может помочь? Это нее беда, большое горе в семье. Да разве мало таких. То и дело пишут в газетах, телевидение ведет специальные передачи. Говорят: всемерная проблема, болезнь века.Знала бы мама, по какой причине ее дочь не захотела пойти в театр! Обида была бы смертельная. А Олег бы пронюхал — вот взыграла бы в нем оскорбленная гордыня!Олег ладно, не в счет, но мама… Ведь и правда, они все больше и больше отдаляются. Почему? Несходство характеров? По-разному смотрят на жизнь? Или Таня чувствует бабушкино отношение и держит ее сторону? А если это невольная месть за погибшего отца? Но разве мама виновата? Видно, не очень все-таки любила его? А можно ли за это винить? Чувство, наверное, сродни тому же настроению — хрупко и переменчиво.Таня поймала себя на том, что, пожалуй, впервые так серьезно и прямо задает себе эти трудные вопросы. «Бабушка говорит — взрослею. Сложности жизни стараюсь постичь, — думала Таня. — А как их постигнешь? Вот собралась в гости, пряников накупила, а сама… раскисла, разохалась: чем помогу, глупая затея! Аж противно! Да пусть и не помогу, но раз обещала…»После такой строгой самопроработки Тане уже не составило труда тотчас подойти к шкафу, надеть джинсовую юбку, чулки. Кофту выбрала голубую, ту, что бабушка на спицах связала и на которой зеркальцем сверкает якорек, так любовно выпиленный и отполированный дедом.По улице, освещенной синеватым светом неоновых фонарей, Таня шла торопливым шагом, даже не задержалась лишней секунды перед нарядной витриной парикмахерской с десятком модно завитых гипсовых красоток. Время поджимало. А главное, хотелось ощущать себя твердой и решительной. И потому те невольные мысли, которые лезли в голову — как встретят ее, не напился ли Костин отец и сегодня, — она так же упрямо и решительно гнала от себя прочь.Все страхи кончились, когда непослушной, словно чужой рукой она позвонила у двери. Замок щелкнул почти тотчас же, и тревожное выражение на Костином лице вмиг сменилось радостью. Тут же, выжидательно улыбаясь, стояла и его худенькая большеглазая сестренка с красным бантом в соломенных жидких косицах. А дальше, в дверях передней, Таня увидела и Костиного отца, причесанного, выбритого, в белой рубашке.Сомнений не было: ее ждали и очень рады, что наконец она пришла.Конечно, свою серую беличью шубку она сняла. И, не мешкая, с шутливыми словами: «Я и пингвиненок желаем тебе выздоровления!» — протянула Юле прозрачный пакет с пряниками, мандаринами и шоколадкой, на которой красовался симпатичный житель суровой Антарктиды.Юлька растерялась — это все ей?!А потом было почти совсем, совсем хорошо. Сидели за столом, накрытом белоснежной скатертью, пили чай, ели теплые вкусные пироги, разговаривали о школе, о скорой весне. Для Тани такая обстановка оказалась приятной неожиданностью. Готовилась к другому, худшему. Сейчас как-то даже не верилось, что в этом доме может быть иначе. И она была до вольна, что не пошла в театр. Сидела бы в эту минуту рядом с наглаженным, самодовольным Олегом, он время от времени, очевидно, наклонялся бы к ней и насмешливым шепотом демонстрировал бы свою «тонкую игру ума».Здесь было проще и сердечней. Какое доброе и хорошее лицо у Кости. Как он рад ее приходу. Те-то умники наговорили на него: серый, примитивный. Глупость! Таня очень кстати вспомнила лыжный поход и, улыбаясь, сказала:— Не хотела выдавать, но так и быть, открою тайну: ваш Костя — истинный рыцарь. Из мальчиков в лыжный поход пошел только он один. Все спасовали перед густым снегопадом, а вашему Косте хоть бы что!Костя протестующе замотал головой: о чем она! Смешно! Какой снег! Да если понадобится, то он на что угодно готов!— Он у нас такой! — поддержал Петр Семенович. — Кремень. Обещал — можно верить.— Комсомольское собрание на той неделе проводим, — сказала Таня. — Проблема вечная: дружба в создание в классе здорового климата. Как хочешь, Костя, придется и тебе выступить.— А я, сколько себя помню, — признался Петр Семенович, — говорить был не мастак. Сделать чего руками, помочь, нарисовать — это мне поручайте, речи говорить — ищите другого.— Вы тоже комсомольцем были? — Таня не то чтобы удивилась, однако все же посчитала нужным уточнить этот, по ее мнению, немаловажный факт в биографии Гудина-старшего.— Как же без этого. И в армии был комсомольцем, и когда поженились, — Петр Семенович кивнул на висевшую фотографию, — еще состоял на учете.И Юлька посмотрела на стену. Своей картиной она хвастаться не стала, зато о фотографии, на которую показал отец, сказала с гордостью:— Папа эту карточку сам снимал! А правда, наша мама такая молодая здесь?Петр Семенович взял с тарелки пирожок и засмеялся:— Так она и сейчас у нас не старая. Поужать малость, распустить волосы, платье подрезать — и будет как на снимке.— А шестнадцать лет куда денешь? — Анна Ивановна вздохнула. — Их не воротишь. То время лишь в памяти да вот на карточке.Слова ее прозвучали грустно, и Таня поспешила удивиться:— Петр Семенович, а как это получилось — вы сами снимали и сами же оказались на фотографии?Петр Семенович обрадовался, что ему дают возможность сменить тему разговора, и принялся охотно объяснять Тане — это, мол, очень просто, на такой случай в аппарате имеется специальное устройство автоспуска…— Я когда-то увлекался этим делом. Неплохие снимки выходили. В журналах два раза напечатали. Даже в «Огоньке». Послал им снимок удивительной картофелины, на дикобраза похожа…Минуло более часа, как пришла Таня. Ей по-прежнему было интересно, радостно, и в то же время нарастало ощущение тревоги. Настоящей легкости и непринужденности в разговорах не получалось. В самом воздухе комнаты, казалось, была растворена какая-то неправда. Это происходит, когда не касаются главного, старательно обходят его, когда тут и там стоят ограничители. Узнав об увлечении Петра Семеновича фотографией, Таня задала, казалось бы, самый естественный вопрос — продолжает ли он заниматься этим сейчас?Петр Семенович смутился, пробормотал что-то невнятное, вроде того, что не до этого, мол, работы много, да и аппаратуры уже нет… А потом вспомнил своего дружка-фрезеровщика, чемпиона по пиву, и невесело усмехнулся:— И кого сегодня удивишь фотографией! Щелкают кому не лень. Видел, — обратился он к сыну, — Филя был со мной, с такой вот бородищей? Он летом на море отдыхал, а там фильм какой-то снимали. Ему и предложили в массовке участвовать, борода его понравилась. Теперь купил аппарат, ко мне пристает: научи, ты, дескать, мастер…И снова — заминка. С языка-то горькое признание готово было сорваться: был, мол, мастер, да весь вышел… Но об этом нельзя. Девочка пришла из школы, комсорг… Зачем ей знать про дела его, про то, как нескладно он теперь живет? Что было, то было. Не воротишь… Когда-то и красками баловался, пейзажи писал, портреты. Говорили, что способности есть, надо, мол, учиться. Надо! Все мимо прошло. Эх, лучше не вспоминать!..Затянувшуюся, неловкую паузу прервала Юлька — достала шашки, развернула картонку с черно-белыми квадратами.— Ты умеешь играть? — спросила Таню.Сыграли две партии. В первой Юлька победила, вторую нарочно свела вничью. Могла бы и выиграть, но пожалела Таню, подсказала ей, как провести шашку в дамки.В десять часов Таня стала прощаться. Костя пошел ее проводить.Он шагал рядом, выжидательно молчал.— Костя, — наконец сказала она, — если бы я не знала, то, наверно, и не догадалась бы… Послушай, может быть, все не так уж и серьезно? Честное слово, Петр Семенович мне даже понравился.— Сегодня-то он молодец, — согласился Костя.— Но ведь ему хорошо было. Я видела. Оживленный такой. Шутил. Тебе не кажется — вдруг теперь перестанет? Разве он не понимает, как это ужасно — водка!Тяжело-тяжело вздохнул Костя:— Посмотрим…Девятиклассница Наташа Белкина, отвечающая за выпуск школьной радиогазеты, поймала Таню в коридоре, у дверей класса, где висело объявление о собрании, и, сдвинув брови, строго-настрого предупредила:— Следующая страница, Березкина, за тобой. Значит, сегодня у вас собрание? Вот о нем и расскажешь.— Как пройдет, — уклончиво сказала Таня. — Будет ли интересно?— От тебя прежде всего зависит. — Белкина строго взглянула из-под толстых стекол очков. — Поставишь вопросы резко, остро — разговорятся. Подготовилась?— Тезисы набросала.— Тезисы — хорошо. Сама не люблю читать по написанному. В передаче постарайся о чем-нибудь и пошире, в общешкольном масштабе. Впрочем, чего учить! У тебя получится, не в первый раз выступаешь.К собранию Таня действительно готовилась. Хоть и невелик был стаж работы комсоргом, но уже понимала, да и пионерский опыт подсказывал (в совете дружины была): не поставишь проблему всерьез, не заденешь никого за живое — точно: отсидятся, отмолчатся, будут выразительно посматривать на часы, а часы теперь у каждого, — все, дескать, ясно и понятно, пора подводить черту.Повестка дня собрания, в общем, касалась всех. Кто же не хотел, чтоб в классе царили настоящая дружба и хорошее настроение, дела проводились бы увлекательные, не только ради галочки в отчете? Наверно, и сам Чинов был бы не против такой жизни, хотя вслух, может, и не признался бы.Однако дела в классе шли далеко не блестяще, и с этим, сожалению, все свыклись.В листке, который Таня повесила на двери, тему собрания она определила так: «Откровенный разговор комсомольцев о жизни в классе». Вероятно, не совсем по-уставному, может, кто и придерется, но для начала как раз то, что надо. Белкина во всяком случае не придралась. А ребят это, наверно, заставит как-то серьезнее отнестись к собранию.И вот — первый результат: Люба Сорокина улучила подходящий момент, взяла Таню под руку и отвела в конец коридора, к большому окну и длинной горячей батарее.— Про это можно было бы и не говорить, — вздохнув, сказала Люба, — но так, для сведения, чтобы ты знала и не думала обо мне плохо. Все тетрадки двоюродной сестры я вернула. Вчера.— Теперь сама будешь писать сочинения? — улыбнулась Таня.— Писала же раньше. И пятерки иногда ставили. Ты можешь и не поверить, что я отвезла тетради, но это правда: завернула все в газету, шнурочком перевязала и отвезла ей на новую квартиру.Глядя на ворону, сидевшую на голой ветке дерева и что-то долбившую крепким клювом, Таня проговорила:— Ты правильно сделала. Только беспокоишься напрасно: говорить об этом на собрании я бы не стала.— Я не из-за этого, — чуть покраснела Люба. — Я помню, ты обещала… Просто я решила, что не нужны мне эти тетрадки. Без них лучше.Хотелось Тане напомнить Любе насчет ее же «философии» (будто все люди в наше время лишь устраиваются, живут без принципов и только стараются побольше взять для себя да поберечь здоровье), но сдержалась. А если это правда, вдруг Люба что-то важное поняла для себя?..— На собрании не выступишь? — предложила Таня.— Не о тетрадках же рассказывать! — Люба отдернула ладонь от горячей батареи. — Нет, Танечка, я не общественный деятель.— Ну, если человек может так говорить о себе, если может отказаться от чужих, хотя и прекрасных сочинений, то извините, — Таня шутливо кольнула пальцем в Любин бок, — это, мне кажется, уже кое-что…Собрание началось тут же в классе, после уроков. На нем присутствовала и классная руководительница. Таня опасалась, не станет ли это сковывать ребят, но Валентина Викторовна успокоила ее, сказала, что только посидит, послушает.— В уголке устроюсь, на Камчатке, никто и внимания не обратит, — улыбнулась она и добавила, вопросительно взглянув на Таню: — Что-то Костя Гудин сегодня понурый, ты не находишь?— Он вообще не из оптимистов, — ответила Таня, с беспокойством подумав, что в хлопотах словно и забыла о Косте, не подошла, не спросила, будет ли он выступать…На свое сообщение (назвать его докладом Таня постеснялась) она обещала затратить не более десяти минут.— Засекаем! — Петя Курочкин уже смотрел на часы.Таня оглядела класс с непривычно пустыми кое-где партами — еще не все ученики состояли в комсомоле — и начала с того, что попыталась нарисовать идеальную картину жизни в их 8-А. Все усердно учатся, никаких шпаргалок, подсказок; выходные дни проводят в походах, на экскурсиях и выставках. У кого-то день рождения — все поздравляют именинника, приносят подарки, и не какие-то покупные — свои изделия, кто что придумает. Курочкин приветственную оду сочиняет.— Это сорок штук надо! — ужаснулся со своей последней парты Петя и покосился на Валентину Викторовну — как она, не сердится? Нет, сидит, улыбается. — Целая книжка получится, — добавил Петя. — И уроки некогда делать.— Ну хотя бы четыре строчки, — пожалела Таня начинающего поэта и продолжала: — У кого-то беда случилась — все сочувствуют, помогают, лекарства достают, дежурят. Кто-то интересную книгу прочитал — расскажи, посоветуй другим прочитать, книгу не пожалей. Новый фильм вышел — все вместе отправились, целый ряд заняли, в театр — тоже. Сорок пар глаз, сорок умов, сорок мнений. Почему бы не обсудить, не поспорить? Разве не хочется узнать, что Катя Мелкова думает, Люба Сорокина, Петя Курочкин или Олег Чинов! А вылазка за город! Рыбалка, волейбол, общая песня, соревнование — кто одной спичкой подожжет костер, кто придумает самую интересную загадку. В колхоз посылают на прополку — едем все как один. Металлолом собирать — мы первые, газету выпустить — наша самая веселая и лучшая в школе. Нормы ГТО сдавать — и здесь не подкачали, каждый значок получил. Наступят каникулы, и расставаться не захочется — так сдружились.Таня раскраснелась, серые, дымчатые глаза сияют — до того мила и радостна ей эта картина.— Но… — она вдруг грустно улыбнулась, потускнела и будто ростом сделалась пониже. — Но как все это далеко от действительности. В чем дело? Разве каждый из нас не хочет такой жизни? Я весь вечер вчера думала, старалась понять, в чем наша беда. Сказать, что дружбы нет? Истины не открою. И что же, эту дружбу кто-то на блюдечке нам поднесет? В общем, ответ, мне кажется, такой: мечтать-то об интересной, прекрасной жизни мечтаем, а делаем для этого очень мало. Или так делаем, что не лучше выходит, а хуже. И получаются ножницы: ходим, а делом не подкрепляем. Между словом и делом, как говорят спортсмены, марафонская дистанция. Тут всяких примеров можно тысячу привести. Я об одном скажу, недавнем…И Таня напомнила историю с неудавшимся лыжным походом в парк.— А те, кто пошли, — не пожалели.— Кхе, кхе… — многозначительно покашлял Олег Чинов, сидевший у окна.Таня намек его поняла, резко повернула к Чинову голову и с вызовом добавила:— Представь, Чинов, нисколько не пожалели! Снег был великолепный, необыкновенный, трассу Костя Гудин выбрал интересную, живописную, хотя и нелегкую — с подъемами, спусками… Десять минут мои истекли, я заканчиваю. Сказала то, что наболело. Думаю, и другим найдется что добавить к этому.Таня села и выжидающе оглядела ребят. Тревожно подумалось: все ли так сказала? Может, конкретные фамилии надо было назвать? А то будто всем поставила в вину. Ведь когда всем, то вроде и никому… Станут ли говорить?Тревожилась Таня напрасно: слева поднялась рука и тут же — справа.Говорили одни девочки. Их как-то больше задела идеальная, романтическая картина, нарисованная комсоргом. Говорили и с ахами, и с охами, и деловито, но все не равнодушно. На Таню бочку не катили. Чего уж на кого-то спихивать — сами виноваты. Сильнее всех огорчилась Катя Мелкова. Добрая, участливая, с испуганным и страдающим выражением огромных глаз, она всегда очень волновалась, когда приходилось выступать. Катя принялась взахлеб, со всей страстностью совестливого сердца расхваливать комсорга. Горячо, будто кто-то спорил с ней, доказывала, что если бы не Березкина, то в классе вообще был бы полный разброд и никаких полезных дел.Увлеклась Катя, переборщила, конечно.— Где же наша комсомольская инициатива? — в который раз смахивая с покрасневшей щеки непокорную прядь волос, спрашивала она. — Нельзя же, девочки, на одного человека наваливать столько обязанностей! А мы? У нас-то совесть должна быть?— Ты в поход ходила? — насмешливо бросил Олег.— А как же! И очень довольна, что пошла.— Умница! — сказал Олег Чинов. — Тогда мне слово дайте, — поднял он руку и вышел к учительскому столу.Олег был зол на Таню. Зол по многим причинам. Не захотела пойти в театр. Он простил ей все обидные слова, глупые выходки, достал билеты, оказал, как говорится, честь — пригласил на премьеру, а чем она, неблагодарная, ответила? Фыркнула! Тургенева, видите ли, читает! И хоть бы потом какую-нибудь вину почувствовала! Нет, ходит, смотрит без всякого смущения. А сейчас как выступила! Героиней себя изобразила — лишь она за общее дело болеет. Будто другим все до лампочки! И эта еще, Катечка-подпевалочка, страдалица, дура закомплексованная с фарфоровыми глазищами!Но Олег был хитер и осторожен. Сделав скорбное лицо, пожевал тонкими губами, как бы раздумывая, с чего начать.— Вопрос обсуждаем очень важный, — негромким голосом сказал он. — Это касается всех нас, хотя предыдущий оратор (я имею в виду Мелкову) в своем эмоциональном выступлении несколько раз почему-то употребила обращение «девочки». Так вот от имени «мальчиков» хочу заверить, что мы тоже не безразличны к положению в классе. Оспаривать не стану: все виноваты. Но хочу спросить, в одинаковой ли степени? Комсомольцы оказали доверие Березкиной — избрали комсоргом. Честь для нее большая. А ответственность? Комсорг — значит комсомольский организатор. А не его ли в таком случае надо в первую очередь винить за недостатки в работе? Ведь известно: рыба тухнет (прости, Березкина, это пословица), рыба тухнет с головы. И я вообще не уверен: под силу ли Березкиной такие обязанности? Повесить объявление «Даешь лыжный поход!», кто этого не сумеет! А поход-то сорвался. Впрочем, правильно, что сорвался. Кто смотрел на это не узко, не по-казенному, тот благоразумно остался дома. Между прочим, по городу ходит коварный азиатский грипп. А тех, кто отправился в этот странный, никому не нужный поход, Березкина сейчас выставляет героями. Удивительная логика!Чинов взглянул на Таню и, тонко улыбнувшись, спросил:— Ты не согласна, Березкина?Таня сидела пунцовая. Даже плохо слышала и соображала. В голове стучало: «Как он может! Как может такое говорить! Все с ног на голову…»— Я понимаю, — сочувственно произнес Олег, — критику слушать неприятно, но говорю это в интересах дела. Еще один факт, и я умолкаю. На днях прошла премьера спектакля в театре. Уж кому-кому, а Березкиной легче всего было бы организовать коллективный поход в театр. Однако, насколько мне известно, она не только не подумала о таком действительно интересном мероприятии, но и сама еще не посмотрела новую постановку. Так о чем же тут говорить! А еще призывала к активности, обсуждениям, дискуссиям. Вот посмотрели бы спектакль — можно было бы с пользой и поговорить. Проблемы там острые, актуальные. А так, прости, Березкина, пустая демагогия получается.Олег прошел на место, сел. С минуту длилось тягостное, вязкое, как туман над болотом, молчание. Все словно оцепенели. Странное было состояние — какой-то неловкости или даже стыда. Душой чувствовали: напраслину Чинов возвел на комсорга, но, с другой стороны, и не придерешься — факты. Новый спектакль она проморгала, посмотреть было бы интересно, да еще премьера. И с походом не все ясно. Бежать в такой жуткий снежище в парк? Тоже вроде бы ни к чему. И пришло-то всего семь человек. Да еще фигурное катание как раз в этот день показывали.Люба Сорокина выступать не собиралась. А тут, после Олега, когда воцарилась эта неприятная, тягучая тишина, вдруг захотелось ей сказать хотя бы несколько слов, но колких, чтобы почувствовал. И не в защиту Березкиной, Любе за себя стало обидно. Ведь она, глупая, ради него, Олега, пошла в тот исход. А теперь выходит, что поступила, как дура. Дура и есть: схватила лыжи, за девчонками сбегала.Из-за своей парты Люба вышла с большим достоинством. У стола не забыла одернуть наглаженный кружевной передник и гордо, чуть набок вскинула голову.— Ребята, — торжественно и в то же время с милой насмешкой в голосе сказала она, — я предлагаю выразить коллективную радость по такому замечательному поводу, что наш уважаемый и мудрый Олег Чинов сохранил для потомков двадцать первого века свое драгоценное здоровье. Если бы он пошел в лыжный поход, то непременно схватил бы насморк, простудил горло, заболел воспалением легких, астмой и так далее. Слава мудрости и предусмотрительности!Лишь после этого торжественного монолога Люба с превосходством победителя посмотрела в сторону парты у окна. Насладившись зрелищем сильно растерянного и сконфуженного Олега, она продолжала:— А мы, уважаемый Чинов, которые глупые и безрассудные, которые, обливаясь потом, бежали по лыжне, и в самом деле — это Березкина точно сказала — получили большое наслаждение. Между прочим, начихали на коварный азиатский грипп и остались вполне здоровыми. Да, еще про демагогию тут шла речь. Всецело присоединяюсь: было такое выступление. Только чье оно, вот вопрос!Таня готова была расцеловать Любу. Сама бы никогда не смогла так сказать. Стала бы объяснять, доказывать, а тут нужны были именно такие слова. Молодец Люба! То-то Олег сразу скис. Куда и уверенность вся девалась.Может быть, пора черту подводить? Восемь человек выступили. Таня взглянула на Костю. Тот сидел, опустив голову. Ясно, брать слово не собирается. Да, что-то кислый он сегодня. Интересно, если бы Люба не выступила, стал бы Костя говорить?..Не одна Таня почувствовала, что самая пора прекратить прения. Такое предложение было внесено, и черту подвели. Таня еще обратилась к классной руководительнице — не хочет ли она что-нибудь сказать.— Если позволите, три-четыре минуты отниму. — Валентина Викторовна с последней парты прошла вперед. — Я бы не стала говорить, но тут о лыжном походе шла речь, и я невольно вспомнила то время, когда сама была в вашем возрасте. Мои пятнадцать лет совпали со вторым послевоенным годом. Это сейчас наш город большой и красивый, а тогда вся центральная часть его лежала в развалинах, люди ютились в землянках, хлеб получали по карточкам. Я в шестом классе тогда была. Оккупация — учиться не пришлось. В классе мне очень нравился один паренек, Андрей. Весельчак, заводила. У него, у одного из немногих в классе, был отец, демобилизованный после ранений майор. Однажды Андрей объявил о лыжной вылазке в лес. Мы обрадовались — тогда, после войны, мы как-то всему умели радоваться: просто солнцу, снегу… Лыж у меня не было, и я переживала, ходила по знакомым, спрашивала, но так и не смогла достать. Соседский мальчишка, правда, предлагал самодельные, из досочек от бочки, но я постеснялась появиться на таких. До того расстроилась, что даже не пошла к школе, откуда с десяток учеников, кое-как приспособивших к ботинкам и валенкам лыжи, отправлялись в лес. И не видела, как с ними ушел и Андрей. А из леса его привезли. Напоролся на мину — немцы их много наоставляли, — и ему оторвало ногу… Хотите знать, что было дальше?— Да, да, — послышалось с парт.— Два месяца врачи боролись за него, чтобы остался жить. В классе мы все очень переживали за Андрея, кое-кто сдавал кровь. Ходили к нему в больницу, график специальный составили, каждый день ходили. И он не отстал в учебе. Вместе с нами перешел в седьмой… Вот такая, ребятишки, случилась история.— А потом?— Потом окончил политехнический институт, получил диплом с отличием. Сейчас живет в Сибири, руководит большой стройкой. Вы спросите, зачем это вам рассказала? Не знаю, просто вспомнила. Слушала вас, и было немножко грустно… А вообще, — подумав, заключила Валентина Викторовна, — хочу призвать вас к терпимости и доброте, к большему вниманию друг к другу.После собрания, когда, шумно делясь впечатлениями, ребята уже начали расходиться, Валентина Викторовна подошла к Тане и сказала:— Было очень интересно. Несколько, пожалуй, жестковато, но интересно. Девочки, как всегда, оказались активнее… Гудин! — окликнула она в дверях Костю. — Задержись на минутку!Если бы это была не географичка, которую Костя очень уважал, если бы не ее искренний рассказ о гонах молодости, то, может, он и «не услышал» бы лов, обращенных к нему, — был почти в коридоре, уже за дверную ручку взялся. Костя подошел, держа сумку за ремень, с лицом хмурым и озабоченным:— Вы меня звали?Валентина Викторовна, будто поощряя его к более дружескому тону, улыбнулась:— Так это ты, Костя, в пургу и метель пробивал лыжню мужественному отряду девочек?На ответную улыбку Костя не был готов, но взгляд его чуть потеплел:— Это разве пурга, Валентина Викторовна! Шел снег. Но крупный, тяжелый, глаза залепляло. Резко потеплело тогда, температура поднялась градусов на десять по сравнению с вечерней. Это антициклон пришел с запада, по радио потом объявляли.</blockquote>

Проверка