JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.

Ответить в теме

Сообщение: <blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 388942" data-attributes="member: 1">В шесть он вылез на свет божий, повозился у машины, потом опрокинул для храбрости рюмочку и пошел.Хорошо было Мицци в лесу. Карл такой милый, и о чем он ей только не рассказывал, и про свое изобретение. Фирма, где он работал, выторговала у него патент буквально за гроши, а сама нажила на этом миллионы; вот так и облапошивают служащих да еще расписку требуют, что, мол, на вое согласен; с Пумсом Карл только между прочим работает; он конструирует новую модель своей машины — прежняя ей в подметки не годится — и фирма останется на бобах. Новая модель, разумеется, стоит больших денег; нет, он не может пока сказать, что это за штука. Это секрет! Ведь если модель ему удастся, все на свете изменится, и трамваи, и пожарное дело, и ассенизация, словом — все: его изобретение везде пригодится. Везде и всюду!Потом стали они вспоминать свою поездку на автомобиле после маскарада…По сторонам шоссе мелькают дубы… Дарю тебе сто двадцать дней, а дни не простые — каждый с утром, с полднем и с вечером!..— Ay, ay! — это Рейнхольд кричит. Ну да, конечно, это он. Они отвечают: "Ay, ay!" Карл тут же испарился, и на его месте появился Рейнхольд. Мицци перестала смеяться.…Тут оба шупо поднялись с камня и пошли восвояси. Наблюдение, говорят, не дало никаких результатов, ничего не поделаешь; здесь одни только незначительные происшествия, о чем мы и представим рапорт по начальству. Ну, а если что-нибудь и случится посерьезней, то там видно будет. Следите за нашими объявлениями.А по лесу идут Рейнхольд и Мицци. Кругом — ни души, только птички тихонько щебечут да где-то высоко деревья завели свою песню.Вот запело одно дерево, потом другое, потом запели вместе, снова примолкли и, наконец, запели прямо над головой.Есть жнец, Смертью зовется он, властью от бога большой наделен. Сегодня свой серп он точит, приготовить для жатвы хочет.— Ах, как я рада, Рейнхольд, что я опять в Фрейенвальде. В прошлый раз тоже было ведь очень мило, не правда ли?— Только уж очень скоро все кончилось, фрейлейн. Вы, наверно, устали, я к вам постучал, но вы не открыли.— Да, это от свежего воздуха, и потом меня еще в машине укачало…— Ну, разве это не чудесно?— Да, то есть про что это вы?— Я хочу сказать, хорошо вот так гулять по лесу. Да еще с такой красивой девушкой.— Красивой девушкой? Что это вы вздумали! Ведь я же не говорю: с красивым кавалером!— Хорошо, что вы здесь со мной.— Что ж тут такого?— Я иду и думаю, — куда я гожусь, и посмотреть-то не на что, а вы вот пошли со мной! И так я рад, честное слово!Ах, какой же он душка!— А разве у вас нет подруги?— Подруги? Какие уж нынче подруги!— Ого!— Да, да! Всяко, знаете, бывает. Об этом вы, фрейлейн, даже не можете судить. Вот у вас есть друг, человек надежный, старается для вас. А ведь девушкам только бы развлекаться, души у них нет.— Не везет вам, как видно.— Вот, фрейлейн, так вот это и пошло… ну помните, про обмен женщинами… Но ведь вы об этом ничего и слышать не хотите.— Нет, расскажите. Как же это у вас было?— Это я могу вам в точности сказать, и теперь вы меня поймете. Ну, поставьте себя на мое место. Разве вы стали бы жить несколько месяцев или хотя бы неделю-другую с женщиной, которая и доброго слова не стоит? С женщиной, которая путается с кем попало, или ничего делать не умеет, и во все суется, а то еще и пьет горькую?— Да, это противно.Вот видите, Мицци, так и со мной было. Это со всяким может случиться. Все это шушера, дрянь, подонки. Будто прямо с помойки. На таких разве женятся? Ни боже мой! Ну и вот, потерпишь ее с месяц, а потом видишь, что дальше так не годится. Выставишь такую "подругу", а сам опять ни с чем! Хорошего мало. А зато здесь с вами — хорошо!— Ну не только же поэтому! Ведь иногда и на новенькое потянет!Рассмеялся Рейнхольд.— Что вы хотите этим сказать, Мицци?— Да все то же — одна надоест, к другой потянет, да?— Почему бы нет? Мы ведь тоже люди.Идут под ручку, смеются. Сегодня — суббота, 1 сентября. А деревья все шепчут свою песню, словно молитву, без конца, без начала…Всему свое время, и всякому начинанию на земле свой час, и всякому свой год, чтоб родиться и умереть, посадить и истребить то, что посажено, всему свое время, чтоб погубить и исцелить, разрушить и построить, потерять и найти, свое время, чтоб сохранить и бросить, свое время, чтоб разорвать и зашить, говорить и молчать. Всему свое время. Вот я и понял, что нет на свете ничего лучше радости. Возрадуемся, возликуем. Нет под луною ничего лучше веселья и смеха.Рейнхольд идет слева, ведет Мицци под руку. Какая у него сильная рука.— Знаете, Мицци, я все не решался пригласить вас после того случая — помните?Потом они шли молча. За полчаса и нескольких слов не сказали. Опасно так долго молчать. И все время Мицци чувствует слева его руку.Где бы мне присесть с ней? Хороша пташка, первый сорт, пожалуй я приберегу эту девчонку на потом, такую надо с чувством… или затащу ее, пожалуй, в гостиницу… в эту ночь, в эту ночь, когда месяц не спит…— У вас рука в рубцах и татуировке, и грудь, верно, тоже?— Конечно. Хотите посмотреть?— Для чего вам татуировка?— Смотря по тому, в каком месте, фрейлейн. — хихикает, повисла на его руке.Уж могу себе представить, у меня был один, еще до Франца, и так он себя разукрасил, что стыдно сказать.— Оно хоть и больно, но зато красиво. Так хотите взглянуть, фрейлейн?Он отпустил ее руку и быстро расстегнул рубашку на груди.— Вот, гляди — у меня здесь наковальня в лавровом венке.— Ну, хорошо, застегнитесь, Рейнхольд.— Да ты погляди, не бойся.Рейнхольд уж весь как в огне. Слепое, яростное желание охватило его, прижал он ее голову к своей обнаженной груди.— Целуй, слышишь, целуй!Но она не целует. Он еще крепче прижимает ее голову к своей груди.— Пустите меня! — Он отпустил ее.— Чего ломаешься?— Я ухожу.Вот стерва, погоди, я тебя еще возьму за горло, ах ты паскуда! Так со мной разговаривать! Рейнхольд застегнул рубашку. Погоди, я до тебя еще доберусь, ишь фасон давит! Только не спешить!— Я же тебе ничего не сделал, видишь, застегнулся уже. Ты что, мужчин не видела?Чего я связалась с этим типом, вон всю прическу мне растрепал, это же хулиган! Уйду, будет с меня! Всему свое время. Всему свой час!— Ну, не сердитесь, фрейлейн! С каждым случается. Бывают, знаете, в жизни моменты…— И все-таки нечего вам меня за голову хватать.— Не злись, Мицци!Погоди, я тебя и не так еще схвачу! И опять его словно огнем обожгло. Только бы прикоснуться к ней!— Мицци, давайте мириться.— Ладно, но ведите себя прилично.— Есть такое дело.Они снова идут под руку. Он улыбается ей, а она смотрит себе под ноги, в траву — и тоже улыбается.— Не так уж все страшно, Мицци, а? Полаял только, не укусил!— Я все думаю, почему у вас на груди наковальня? Другие на груди женщину накалывают, или сердце, или что-нибудь в таком роде, а у вас наковальня…— Ну, а как вы думаете, что это означает, Мицци?— Не знаю. Не могу понять.— Это мой герб.— Наковальня?— Да, — усмехнулся Рейнхольд. — На нее всегда положить кого-нибудь можно.— Ну и свинство. В таком случае уж лучше бы накололи на груди кровать.— Нет, наковальня лучше. Куда лучше!— Разве вы кузнец?— Пожалуй и кузнец. Я на все руки мастер. Только вы меня не так поняли — с наковальней-то. Это значит, что ко мне никто не подступайся, обожжешься!.. Но, пожалуйста, не думайте, что я вас тут же съем. Я вас пальцем не трону. Зачем прогулку портить? Вот только устал я, посидеть бы где-нибудь в ложбинке.— А что, у Пумса все такие ребята?— Да уж палец нам в рот не клади!— А чем вы у него занимаетесь?Эх, как бы затянуть ее в овражек? Кругом ведь — ни души!— Это ты, Мицци, у своего Франца спроси, он все это знает не хуже меня.— Он ничего не говорит.— Правильно делает. Умница он. Не стоит об этом говорить!— Ну, мне-то можно?— Что же тебе хочется знать?— Да все, что вы там делаете!— А поцелуешь меня, если скажу?— Так и быть!И вот она уже в его объятиях. Две руки у парня — не одна. И силища в них какая! Как он меня сжал! Всему свое время — посеешь и пожнешь, найдешь и потеряешь…Ой, дышать нечем, жарко. Пусти же!Если он еще несколько раз прижмет меня так к себе, — я не выдержу. Ну пусть хоть сперва расскажет, что с Францем творится, чего он добивается, что у них было с ним и чего они сейчас хотят.— Ну, теперь довольно, пусти, Рейнхольд.— То-то же.Отпустил он ее и вдруг упал на колени к ее ногам, туфельки целует, чулки, платье, все выше, выше — целует руки, — всему свое время, — еще выше, вот уже стал целовать шею. Смеется Мицци, отбивается.— Отстань, уйди, сумасшедший!Ишь как распалился, под душ бы его поставить. Тяжело дыша, он уткнулся лицом в ее шею, бормочет — не поймешь что. Потом вдруг поднял голову. Экий бык! Обнял он ее за талию, и они пошли дальше, а деревья все поют и поют.— Гляди, Мицци, какой овражек — словно специально для нас. Да тут уж кто-то хозяйничал, костер разводил. Это мы сейчас уберем. А то еще брюки вымажешь.Пожалуй, присяду. Может быть, он тогда скорее разговорится?— Ну, хорошо — посидим. Только бы вот постелить что-нибудь.— Постой, я пиджак расстелю.— Вот спасибо!Лежат они в неглубокой ложбинке, на склоне, поросшем травой. Мицци отшвырнула ногой жестянку из-под консервов, легла, повернулась на живот и как ни в чем не бывало положила руку Рейнхольду на грудь… Давно бы так! Она улыбается ему и не отворачивается больше, когда он расстегивает рубашку и из-под нее снова показывается наковальня.— Ну, теперь рассказывай, Рейнхольд.Он прижимает ее к груди. Давно бы так! Вот она, девчонка-то, вся тут, все идет как по маслу, шикарная девчонка, эту я придержу подольше, и пусть себе Франц бузит сколько влезет — все равно обратно ее не получит, пока я сам не отдам.Рейнхольд сполз немного ниже по склону, лег на спину — притянул Мицци к себе, сжал в объятиях, впился в ее губы. Ни о чем не думает больше. Страсть, слепое, яростное желание — теперь уже каждое движение наперед известно, Попробуй кто помешать!В щепы все разнесет, разобьет вдребезги — ни буря, ни обвал его теперь не остановят. Словно снаряд, выпущенный из пушки, — все, что ни попадется на пути, пробьет, проломит, отбросит в сторону — понесется дальше.— Ой, больно, Рейнхольд.Не выдержу я, если не возьму себя в руки, — одолеет он меня.А он все не отпускает, смотрит на нее прищурившись:— Ну, Мицци?!— Что, Рейнхольд?— Что ты на меня так смотришь, будто не видела?— Послушай, нехорошо ты со мной поступаешь. Ты с Францем давно знаком?— С Францем твоим?— Да.— С твоим Францем, говоришь, да разве он еще твой?— А то чей же?— Ну, а я как же?— Что — ты?Она попыталась спрятать лицо у него на груди, но он с силой приподнял ей голову.— А я как же, спрашиваю?Прижалась она к нему, пытается зажать ему рот ладонью.Вот снова он распалился. Видно, приглянулась я ему… Так и льнет ко мне, огнем горит…Пожар в доме! Пламя гудит, рвется наружу. Не загасить его пожарным, не помогут им брандспойты, не хватит воды!— Ну, пусти же!— Что же ты хочешь, детка?— Ничего. Мне с тобой хорошо.— Вот видишь. Значит, я тоже твой! А что, ты с Францем поругалась?— Нет.— Да уж признайся, что поругалась.— Нет, говорю тебе. Расскажи мне лучше про него. Ты ведь его давно знаешь.— Да о нем и рассказывать нечего.— Так уж и нечего!— Ничего я тебе не расскажу, Мицци.Он грубо хватает ее, опрокидывает на спину, она вырывается…— Не хочу, не надо.— Ну, не упрямься, детка.— Пусти, я встану, здесь еще выпачкаешься.— Ну, а если я тебе расскажу кое-что?— Тогда — другое дело!— Что я за это получу, Мицци?— Что хочешь. — Все?— Там видно будет.— Все или нет?Лежат — щека к щеке. Как в огне оба. Мицци не отвечает… Молчит и Рейнхольд, чем это кончится, не знаю. Только мелькнула в голове эта мысль и тут же погасла, и снова нет мыслей, выключено сознание.Он поднялся с земли, лицо бы вымыть — фу, что это за лес, в самом деле весь выпачкался.— Так и быть, расскажу я тебе кое-что про твоего Франца. Я его уж давно знаю. Ну и тип! Познакомился я с ним в пивной на Пренцлауераллее. Прошлой зимой. Он газетами торговал, все с дружком своим ходил, как его звали? — да, с Мекком. Вот тогда я с ним и познакомился. Потом мы с ним часто бывали вместе, а про девчонок я тебе уж рассказывал.— Значит, это правда?А то нет! Только дурак он, этот Биберкопф, редкостный дурак. Хвастаться ему тут нечем, все это шло от меня. А ты что же думала, — он мне своих баб сплавлял? Господи, какие там у него бабы! Куда уж! Послушать его, — так надо бы прямым ходом топать в Армию Спасения, чтобы там исправиться.— Ну, а ты и не думаешь исправляться, Рейнхольд?— Нет, как видишь. Со мной ничего не поделаешь. Какой есть, такой и останусь. Это уж как бог свят. А вот твоего-то, Мицци, стоило бы исправить. Подумать только, что он — твой кот, ведь ты, же лакомый кусочек, детка. И где ты только его откопала, однорукого? Ты же красотка — только свистни, за тобой табуном будут бегать.— Полно тебе чепуху молоть.— Конечно, любовь зла — полюбишь и козла. Но такого… Знаешь, чего он у нас околачивается, кот твой? Барина разыгрывает! И это у нас-то! Сперва гнал меня каяться в Армию Спасения, да не тут-то было. А теперь…— Не смей его ругать. Не хочу я этого слушать.— Ну, не плачь, агу-агусеньки. Знаю, твой Франц милый, Францекен ненаглядный, — не надоел он тебе еще?— Да что он тебе сделал, Рейнхольд?Всему свое время, всему свой час… Страшный человек, этот Рейнхольд, что он меня держит! Отпустил бы меня — ничего не хочу я больше знать и слушать его больше не хочу.— Это верно, он нам ничего не сделал. Попробуй нам что-нибудь сделать, Мицци. Ну и тип же тебе попался, Мицци. Он рассказывал, например, тебе про свою руку? Что? Нет? Ведь ты его невеста или была ею по крайней мере! Ну, иди сюда, Мицекен, иди, милая, сокровище мое, не ломайся!Что мне делать, не хочу я его. Всему свое время, посеешь и пожнешь, сошьешь и разорвешь, заплачешь и возликуешь. Всему свое время…— Ну, иди же, Мицци, на что он тебе сдался, этот шут гороховый? Иди, моя хорошая. Да не кобенься! Невелик барин твой Франц, да и ты не графиня. Радуйся, что ты от него отделалась.Радуйся? Чему ж тут радоваться?— А он пусть себе скулит, была у него Мицци да сплыла.— Ну, будет тебе, и не тискай ты меня так, я ведь не железная.— Вижу, что не железная, ты мягонькая, теплая. Мицекен, дай мне сюда свою мордашку.— Да что это такое в самом деле? Говорят тебе, не тискай. С каких это пор я твоя Мицци? И не надейся!Вскочила она на ноги — и вверх по откосу. Шляпка осталась на земле. Изобьет еще, надо ноги уносить. И не успел он подняться, как Мицци в голос закричала: "Франц, Франц!" И еще быстрей побежала. Но тут Рейнхольд выбрался наверх, он в одной рубашке, без пиджака, в два прыжка догнал ее, схватил, и оба рухнули на землю у дерева. Мицци судорожно забилась, но он навалился на нее, зажал ей рот.— Ах, ты кричать? Кричать, стерва? Чего кричишь, что я тебе сделал? Замолчи, слышишь? Думаешь, если он тебе кости не переломал, то и со мной обойдется?Отнял он руку от ее рта.— Я не буду кричать.— То-то же. А теперь вставай-ка и пойди возьми свою шляпу. Я женщин не насилую. За всю свою жизнь такого не делал. Но смотри — не доводи меня. Ну, живо!Пошла она назад — он следом за ней.— Уж больно ты воображаешь. Подумаешь, Францева потаскуха!— Ну, я пойду.— То есть, как это "пойду"? Рехнулась ты, что ли? Не видишь, с кем дело имеешь? Так ты можешь со своим олухом разговаривать, а не со мной! Понятно?— Что тебе от меня надо?— Иди вниз и будь паинькой!…Приведут теленочка на бойню, накинут ему на шею петлю, положат на скамью и прикрутят к ней веревкой…Снова спустились в ложбинку.— Ложись! — приказал Рейнхольд.— Что?— Только пикни! Очень ты мне нравишься, девушка, иначе я бы не приехал сюда! Говорю тебе: плевать я хотел на то, что ты его маруха! Подумаешь, какая графиня! И смотри, не шуметь у меня! Я этого никому не спускал! Будь то мужчина, или женщина, или ребенок. Можешь при случае справиться у своего кота. Он тебе кое-что расскажет, если не постесняется. Ну, да я и сам тебе расскажу, чтобы ты знала, какой он человек, и помнила бы, что со мной шутки плохи. Он тоже попробовал как-то, дубина стоеросовая! Как знать, может он и хотел нас засыпать. Понимаешь, поставили мы его как-то на стреме. А он говорит "не буду", я, дескать, человек порядочный и на такие штуки не согласен. А я ему говорю — нет, брат, поедешь! Пришлось ему тут лезть в машину, а я сижу — думаю, что мне с ним делать. Он ведь и раньше нос задирал. Тоже порядочный выискался! Смотрю — за нами гонится другая машина; ну, думаю, погоди ты у меня, порядочный. И вытряхнул его из машины на ходу. Поняла теперь, где он руку свою оставил?У нее вмиг руки и ноги похолодели — так вот, значит, кто…— А теперь ложись и будь ласкова, как полагается.Да ведь это же у.бийца! — Подлец, негодяй, подлец! А он сияет:— Ага! Поняла теперь? Ну, покричи! Отведи душу… Кричи, кричи, голубушка, все равно деваться тебе некуда.Она плачет, в голос кричит:— Подлец, мерзавец, я тебе в рожу плюну! — Зажал он ей рот.— Ну-ка, попробуй!Она посинела вся, рвется из его рук.— Помогите, убивают! Франц, Францекен, помоги!Всему свое время, всему! Придет время — погубишь и исцелишь, построишь и разрушишь, разорвешь и зашьешь, всему свое время… Она бросилась на землю, поползла вверх по откосу… Схватил он ее, стянул вниз. Она вырывается, бьется. Франц, помоги… Франц!Погоди, голубушка, не таких еще ломали, мы твоему Францу устроим такой сюрприз — ему на целую неделю хватит.— Пусти меня! Дай мне уйти, я домой хочу!— Хоти на здоровье!.. Мало ли кто чего хочет! Уперся коленом ей в спину. Сжал ей руками горло, скрестив большие пальцы у нее на затылке, ее тело свело судорогой… Время родиться, и время умереть. Всему свое время.…у.бийца, говоришь, а сама заманила меня сюда и думаешь водить за нос? Плохо ты знаешь Рейнхольда……Жнец. Смертью зовется он, властью от бога большой наделен. От самого бога власть ему дана…— Пусти, пусти…Она еще бьется, дергается, сучит ногами… Ничего, мы ее успокоим, а падаль пусть хоть собаки жрут!Судорога снова сводит ее тело, тело маленькой Мицци. у.бийца, говоришь? Ладно, у.бийца так у.бийца! Вот и получай! Это тебя, верно, твой милый Франц подучил……Затем животному наносят деревянной дубиной удар по затылку и ножом вскрывают с обеих сторон шейные артерии. Кровь выпускают в металлический чан…Уже восемь часов. В лесу смеркается. Деревья гнутся, шумят… Тяжелая была работа! Ну что, молчишь? Не пикнешь больше, стерва? Вот и езди за город с такой сволочью!Теперь забросать ее скорей валежником и носовой платок поблизости на сучок подцепить, чтоб место сразу найти. Ну, готово дело! Где же Карл, надо притащить его сюда.Битый час он искал Карла, нашел, привел его в лес. Тот слюни распустил, весь трясется, на ногах не стоит. Работай-ка с такими желторотыми!Стемнело. Они зажгли карманные фонарики и долго искали; ага, вот и носовой платок. Лопаты они прихватили с собой. т.руп зарыли, засыпали яму песком, завалили хворостом. Теперь еще надо следы заровнять, а то натоптали мы тут. Так! Возьми себя в руки, Карл, а то похоже, будто ты и сам помирать собрался.— На, держи мой паспорт, Карл, паспорт надежный, вот тебе деньги, смывайся и не высовывай нос, пока не стихнет все. Деньги будешь получать аккуратно, не беспокойся. Пиши на адрес Пумса. Обратно я поеду один. Меня здесь не видели, а к тебе никто не придерется — у тебя полное алиби! Ну, все. Давай жми!Гнутся деревья, шумят… Всему свое время, всему…* * *Темно — ни зги не видно. Она убита, мертва — вся мертва: лицо ее, зубы ее, глаза ее, ее губы, язык, ее шея, ее ноги, ее лоно — все неживое…Я — твоя, кто же меня утешит, кроме тебя… Полицейский участок у Штеттинского вокзала… на улице у Ашингера: мне дурно, пойдем скорей домой… я твоя, вся твоя…Деревья зашумели сильней, ветер крепчает… У-у-у-у-у! Ночь идет своим чередом.Она мертва — тело ее, глаза, язык, ее губы — все неживое… пойдем скорей домой, я — твоя…Накренилось дерево на краю откоса, гнется, трещит. У-у-у-у, летит буря, стучат барабаны, свистят флейты… буря… Вот раскинула она над лесом черные крылья и с ревом рванулась вниз. Стон и треск пошел по лесу. А кусты гнутся к земле, жалобно стонут. И кажется, будто царапает дверь оставленный взаперти пес, и визжит, и скулит… слышите? Но вот затих — верно, кто-нибудь пнул его ногой, каблуком, чтоб больнее было.У-у-у-у-у! Буря снова над лесом. Темная ночь. Лес не дрогнет. Деревья стоят ствол к стволу. Выросли они в тиши, стройные, могучие. Знают, буре не так-то легко добраться до них: они стоят дружно, тесно, словно стадо. Только крайним приходится плохо да слабым. Насмерть стоим, все за одного — один за всех. Темная ночь, глухая. Солнца будто и не было. У-у-у-у-у! Снова заревела буря, громче, громче и вот снова рванулась вниз и уже несется по лесу. Теперь она и на земле и в небе — всюду. Желто-красная вспышка охватила небо, и тут же снова сомкнулась ночная тьма, снова вспышка — и снова тьма. Вой нарастает. Деревья, что стоят с краю, знают свою судьбу, вот и стонут. Хорошо траве: былинки гнутся, стелятся по ветру, а каково им, лесным великанам? И вдруг стих ветер. Надоело ему, что ли? А деревья не верят, все еще стонут и скрипят. От ветра добра не жди!…Дом голыми руками не снесешь — тут без копра не обойдешься, иной раз приходится и динамитом рвать! А ветру — что! Ему стоит лишь расправить могучую грудь. Вот он втянул в себя воздух и с шумом выдохнул его — у-у-у-у-у! Снова вдохнул и снова выдохнул, у-у-у-у-у. Выдохнул — и словно гора покатилась на лес; вдохнул — и потянул назад гору. Так и ходят ходуном воздушные горы… Дыхание ветра тяжелой гирей, тараном бьет по лесу, крушит его. И пусть деревья сбились на холме, как стадо, ветер разметет их и проложит себе дорогу.Началось, пошло, и пошло: вумм-вумм, не стучат больше барабаны, не свистят флейты. Только глухие удары — вумм, вумм… Раскачиваются деревья вправо и влево. Вумм, вумм. Но не подладиться им к ветру, сила не та. Вот склонились они влево — и ветер рванулся туда же, гнет их, крушит, ломает, скрип, гул, стон, треск, грохот! А ветер все бьет деревья как тараном. Клонит их влево. Свалю-у-у-у! Но вот отпрянул, стих. Хочешь уцелеть — не зевай, следи за ним! И снова вумм, вумм… Снова налетел ветер. Берегись! Берегись, вумм, вумм, вумм… Словно бомбы бросает на лес, хочет вырвать его с корнем, расколоть в щепы.Воют и гнутся деревья; гул, треск стоит в лесу. Вумм, вумм! Борьба идет не на жизнь, а на с.мерть, вумм, вумм… темная ночь, солнца будто и не было. Тяжко бухает таран ветра — вумм, вумм…Я — твоя, пойдем же, вот мы и дома, я вся твоя… Вумм, вумм…Книга восьмаяНе помогло! Нисколько не помогло! Опустился молот на голову Франца, и понял он, что конец, ему. А почему и за что — так до сих пор и не понял…ФРАНЦ НИЧЕГО НЕ ЗАМЕЧАЕТ, И ВСЕ ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМВторого сентября Франц, как обычно, побродил по городу, потом съездил с элегантным купчиком на пляж в Ваннзее. Третьего числа, в понедельник, он с удивлением обнаружил, что Мицци все еще нет. Куда это она уехала, не предупредив его? Хозяйке тоже ничего не сказала и даже по телефону не позвонила.Уехала куда-нибудь за город со своим почтенным покровителем. Тот, конечно, вскоре доставит ее домой. Подождем до вечера.Франц сидит дома после обеда — вдруг звонок: письмо для Мицци от ее старика. Что такое, в чем дело, разве Мицци не у него? А ну-ка, что там в письме? Вскрыл конверт — читает: "…Очень удивлен, Соня, что ты даже не позвонила мне. Вчера и третьего дня я, как было условлено, ждал тебя на службе…" Это еще что? Куда же она девалась?Вскочил Франц, схватил шляпу, выбежал на улицу. Черт знает что! Надо ехать к нему! Эй, такси!— Как, она у вас не была? Когда же она была здесь в последний раз? В пятницу? Так, так. — Тут они обменялись взглядами. — У вас ведь племянник есть, может быть она с ним?Покровитель пришел в ярость.— Что-о-о? Подать сюда этого разбойника. А вы посидите пока у меня. Выпьем.Сидят — тянут красное вино, явился племянник.— Это Сонин жених; тебе известно, где она?— Мне? Что случилось?— Когда ты ее в последний раз видел?— Опять наговорили на меня! Я ее уже недели две не видел.— Верно. Так и она мне рассказывала. А с тех пор больше не встречался с ней?— Нет.— И ничего о ней не слыхал?— Абсолютно. Но в чем дело? Что случилось?— Вот этот господин сам тебе расскажет.— Ее нет с субботы, ушла, ни слова никому не сказала, вещи все оставила и никому — ни слова.— Может быть, она новое знакомство завела? — предположил покровитель.— Не думаю.Они снова принимаются за красное вино, теперь уже втроем. Притих Франц, сидит удрученный. Только и сказал:— Пожалуй, придется еще немного подождать.Мертва она, убили ее — лицо ее, зубы ее, глаза ее, губы ее, язык ее, шея, тело ее, ее ноги, лоно ее — все неживое.И на следующий день ее нет. Нет и нет. Дома все так, как она оставила. А ее нет и нет. Может быть, Ева что-нибудь знает?— Ты с ней не поругался, Франц?— Нет. Правда, две недели тому назад было дело, но мы помирились.— Какое-нибудь новое знакомство?— Тоже нет, она мне рассказывала про племянника своего старика, но это не то, я с ним говорил.— А что, если последить за ним, может быть она все-таки у него?— Ты думаешь?— Надо бы проверить. С Мицци все может статься. Она с норовом.А ее все нет и нет. Франц два дня ничего не предпринимал. Не буду, думает, за ней бегать. Но о ней — ни слуху ни духу. Тогда он все же выследил племянника, целый день за ним ходил, и на следующее утро, как только племянникова хозяйка ушла из дому, Франц с элегантным купчиком прошмыгнули в его квартиру, дверь в два счета отмычкой отперли. В квартире — ни души, в комнате племянника — одни книги, никаких следов пребывания женщины; на стенах красивые картины, повсюду книги. Нет, ее здесь и не было, я же ее пудру по запаху знаю!Пошли, пошли, не надо ничего трогать, оставь! Хозяйка — бедная женщина, сдает комнаты, тем только и живет.В чем же дело? Сидит Франц у себя дома. День-деньской сидит. Где Мицци? Ушла и весточки не подает. Ну, что ты скажешь? Все в комнате вверх дном перевернул, даже постель разбросал, да потом снова застлал. Бросила меня? Быть этого не может! Не может быть! Бросила! Что я ей сделал, обидел я ее чем? Нет, не обижал! А то, что было тогда из-за племянника, она мне простила.* * *Стучат. Кто там? Ева.— Что ты в темноте сидишь, Франц, хоть бы свет зажег.— Мицци меня бросила! Как же это так?— Оставь, пожалуйста. Вернется твоя Мицци. Она ведь тебя любит, не сбежит от тебя, я ее хорошо знаю.— Верно, верно! Я и не горюю. Конечно, вернется!— Ну вот, видишь. Просто взбрела девчонке блажь в голову — встретила кого-нибудь из прежних знакомых и решила с ним прокатиться… Я-то ее давно знаю — она и раньше, до тебя, еще номера в этом роде выкидывала. С причудами девка.— А все же странно как-то! Не знаю, что и думать!— Да ведь она же тебя любит, чудак человек. Посмотри лучше сюда, потрогай-ка мой живот.— А что такое?— Это от тебя. Помнишь? От тебя ребеночек. Это она, Мицци, так хотела.— Что?— Ну да.Франц прижался головой к животу Евы.— Мицци, говоришь, хотела? Быть не может! Ох, дай сяду!— Вот увидишь, Франц, как она будет рада, когда вернется.Тут Ева и сама разревелась.— Ну, Ева, ты, я вижу, еще больше моего волнуешься!— Ах, не говори, все это мне так на нервы действует! Никак я ее не пойму, эту девчонку!— Кто же кого утешать будет?— Ничего, это нервы, может быть все оттого, что я в положении.— Смотри, как бы Мицци тебе за это самое не закатила сцену, когда вернется!А Ева плачет, в три ручья разливается.— Что же нам теперь делать, Франц, это так на нее не похоже!— Здравствуйте! Сперва ты говоришь, что это с ней и раньше бывало, что, мол, она просто укатила с кем-нибудь, а теперь на тебе: "Совсем на нее не похоже!"— Ах, я и сама не знаю, Франц.Ева обхватила голову Франца, смотрит на него, вспоминает, как в клинике он лежал в Магдебурге, как руку ему отняли. Иду он убил, господи, что за человек непутевый! Прямо горе с ним. А Мицци-то, наверно, уж больше нет в живых. Злая судьба у Франца. С Мицци что-то стряслось. Это ясно. Опустилась Ева на стул, в отчаянье заломила руки. Франца жуть взяла. Ева плачет навзрыд. Такая уж злая судьба у Франца. С Мицци случилась беда!Он пристает к ней с расспросами, а она молчит. Потом наконец взяла себя в руки.— Аборта я ни за что не сделаю. Пусть Герберт хоть на голове ходит!— А разве он знает?Мысли Франца мгновенно перескакивают за тридевять земель.— Нет. Он думает, что это от него. Но как бы то ни было, а ребенка я сохраню.— Хорошо, Ева, я крестным буду.— Ну вот ты и развеселился, Франц!— А что же мне горевать! Меня голыми руками не возьмешь! И ты успокойся, Ева! Мне ли уж Мицци не знать? Ничего с ней не случится, под автобус не попадет. Все образуется!— В добрый час будь сказано! Ну, до свиданья, Францекен.— А кто меня поцелует?— Как я рада, что ты повеселел, Франц!* * *Эх, Франц, шумел, пыжился. Мы да мы! У нас есть ноги, у нас есть руки, у нас есть зубы. Мы глядим в оба. Попробуй сунься к нам. А ну, кто на Франца? Франц спуску никому не даст! На ногах он стоит крепко, мускулы у него дай боже. Любого в лепешку расшибет. Знай наших! Франц мужчина, а не мокрая курица! Что было, то прошло, а что будет, поживем — увидим. Попробуй-ка сунься к нам. Пропустим рюмку, другую, пятую, десятую — нам море по колено!А что вышло? Эх! Где руки, где ноги, где зубы? Всякий может сунуться, кому не лень! Всякий может укусить Франца. Да разве это мужчина? Это же мокрая курица, он и постоять за себя не умеет, только и делает, что пьет.— Надо что-то предпринять, Герберт, не могу я больше на это смотреть.— Что же ты хочешь предпринять, Ева?— Не могу я больше на это смотреть: сидит себе человек, ничего не замечает и все твердит, что она вернется, а я каждый день просматриваю газеты, нет ли в них чего о ней. Ты-то ничего не слыхал?— Нет.— А ты не мог бы поразузнать, не слыхал ли кто чего, или…— Чушь это! Тебе мерещатся какие-то страхи, а для меня все тут ясно. Что, в сущности, случилось? Девчонка его бросила. Подумаешь! Не на стенку же из-за этого лезть. Найдет другую.— Если бы что-нибудь со мной случилось, ты бы тоже так говорил?— Типун тебе на язык! Но раз она такая…— Никакая она не такая. Ведь я же сама ее для него выбрала. Знаешь, я уж и в морге была, искала ее там. Вот увидишь, Герберт, с ней что-нибудь стряслось. Горе с этим Францем. Злой рок над ним какой-то. Значит, ты ничего не слыхал?— Да ты о чем?— Ну, ведь иной раз бывает, из своих ребят кто чего расскажет. Может быть, видел ее кто? Не провалилась же она сквозь землю. Знаешь, если она вскорости не отыщется, я в полицию заявлю!..— Вот, вот! Давно бы так!— Не смейся, так и сделаю. Я должна ее разыскать, Герберт, тут что-то неладно. Так просто она бы не пропала! Меня бы она так не бросила, да и Франца тоже. А тот сидит себе и в ус не дует.— Брось чепуху молоть, уши вянут, пойдем-ка лучше в кино.* * *Пошли в кино. Сели, смотрят картину.В третьей части бандит чуть не убил благородного героя, Ева тяжко вздохнула, и не успел Герберт оглянуться, как она соскользнула со стула и лишилась чувств. Этого еще не хватало! Потом долго бродили по улицам. Герберт вел ее под руку и все удивлялся:— Скажи пожалуйста! То-то обрадуется твой старик, если ты и правда в положении.— А тот ведь его застрелил, ты видел, Герберт?— Это же только так, обман зрения, а ты и вправду подумала. Смотри, ты вся дрожишь.— Ты должен что-нибудь сделать Герберт, так больше продолжаться не может.— Тебе надо уехать отсюда, скажи своему старику, что ты больна.— Я не про то. Ты должен что-нибудь предпринять. Сделай же что-нибудь, Герберт, ведь ты помог Францу, когда у него была эта история с рукой, сделай же что-нибудь и теперь. Я тебя очень прошу.— Да что я сделаю, Ева?Она расплакалась. Домой пришлось ехать на такси.Францу побираться не приходится — то Ева подкинет ему деньжат, то Пумс, а на конец сентября намечено новое дельце. В конце сентября снова вынырнул жестянщик Маттер. Говорит, был за границей, где-то работал на монтаже. А Францу при встрече он сказал, что ездил за границу подлечиться, легкие у него не в порядке. Выглядит он скверно и как будто совсем не поправился. Франц сказал ему, что Мицци, которую он, кажется, тоже знал, ушла от него. Только никому не надо об этом рассказывать, а то иной, как услышит, что от человека баба сбежала, так животики надорвет от смеха.— Так что Рейнхольду ни слова об этом, с ним у меня в прежнее время были кой-какие неприятности из-за женщин, и он лопнет со смеху, если узнает такую вещь. А другой я еще не завел, да и не тянет что-то, — с улыбкой закончил Франц.На лбу и у рта залегли у него скорбные складки. Но он держится гордо, откинул назад голову, плотно сжал губы.В городе — оживление. Тэнни остался чемпионом мира, но американцы, откровенно говоря, не в восторге: не нравится им этот парень. На седьмом раунде он побывал в нокдауне — лежал до девяти. Но после этого его противник Демпси выдохся. Это был последний знаменитый удар Демпси, его последняя ставка. Матч окончился в 4 часа 58 минут 23 сентября 1928 года. Об этом матче говорят повсюду. Много разговоров и о рекордном перелете Кельн — Лейпциг. По слухам, предстоит бойкот итальянских товаров — "апельсиновая война". Впрочем, ко всему этому прислушиваются без особого интереса, насмешливо прищурив глаза.Каким образом растения защищаются от холода? Многие растения не выдерживают даже легкого мороза. Другие вырабатывают в своих клетках средства защиты — определенные химические соединения. Наиболее действенной защитой является сахар, который образуется из крахмала, содержащегося в клетках растительного организма. Правда, такое образование сахара снижает пищевую ценность некоторых огородных культур, лучшим доказательством этого служит мороженый картофель. Но зато некоторые дикорастущие плоды становятся годными в пищу только в результате роста содержания сахара, вызванного действием холода. Если оставить такие плоды на кустах или деревьях до первых заморозков, то образовавшийся в их клетках сахар изменит и в значительной мере улучшит их вкус. Сказанное относится и к плодам шиповника.Пишут, что в Дунае утонули два берлинских гребца и что летчик Нунгессер упал и разбился со своей "Белой птицей" у берегов Ирландии. Что тут особенного? А газетчики надрываются. Купишь такую газетку за десять пфеннигов, а потом бросишь ее или оставишь где-нибудь. Или вот, например, сообщение: толпа пыталась линчевать венгерского премьер-министра за то, что его автомобиль задавил мальчишку в какой-то деревне. А что, если б его в самом деле линчевали? Тогда заголовок в газете гласил бы: "Линчевание венгерского премьер-министра близ города Капошвара". И шуму было бы еще больше. Шибко образованные люди немедленно прочли бы вместо "Lynch" "Lunch" и стали бы" изощряться в остротах. Дескать, ничего себе, позавтракал! Ну, а остальные 80%читателей сказали бы: жаль, что только одного; или: а нам-то что до этого; впрочем, такую штуку и у нас не мешало бы устроить. В Берлине любят посмеяться. В кафе Добрина, на углу Кайзер-Вильгельмштрассе, сидят за столиком трое. Толстый, как клецка, весельчак со своей содержаночкой — этакая славная пышечка, только уж очень визгливо она смеется. С ними еще один человек — приятель толстяка, мелкая сошка. Толстяк за него платит, а его дело — слушать да смеяться. Как говорят — чистая публика. Пухленькая содержаночка каждые пять минут чмокает своего толстопузого прямо в губы и кричит: "Ну и затейник!" Тот в ответ присасывается к ее шее. Это длится каждый раз добрых две минуты. На третьего они при этом не обращают ни малейшего внимания, пусть себе думает, что хочет. Толстяк рассказывает неприличный анекдот. Его спутник ухмыляется.— Ну и мастак ты, брат, по этой части.— Я-то мастак, а вот доходит до тебя туго! — отзывается польщенный толстяк. Потом они прихлебывают из чашек бульон, и толстяк начинает рассказывать новый анекдот.Все трое ржут от удовольствия. Содержаночка, захлебываясь, говорит:— Ну и выдумщик ты у меня!Они веселятся от души. Дамочка шестой раз бежит в туалет.— Тут курице надоело, она и говорит петуху: принимайся за дело… Обер, получите с нас: три рюмки коньяка, два бутерброда с ветчиной, три бульона и три резиновые подметки.— Резиновые подметки? А, это вы про гренки?По-вашему гренки, по-моему — подметки. Мелочи у вас не найдется? Дело в том, что у нас дома лежит младенец в колыбельке, соску не берет, только монетку сосет. Так! Ну, мышонок, идем. Делу время — потехе час. В Кассель, за кассу!Среди прохожих на Александерплац немало замужних и незамужних женщин, которые вынашивают зародыш под сердцем. Этот зародыш пользуется защитой закона. День жаркий. Означенные дамы и девицы обливаются потом, а зародышу хоть бы что, — у него в квартирке поддерживается равномерная температура; он гуляет по Александерплац в свое удовольствие. Но многим зародышам придется туго впоследствии. Так что пусть не радуются раньше времени.А кроме этих, слоняется там еще множество народа; что плохо лежит — упрут непременно; у одних брюхо набито, а другие еще только раздумывают, как бы его набить. Универмаг Гана уже снесли до основания. Но магазинов и без него хватает. В каждом доме — лавки. Но только это одна видимость — ничего путного в них не купишь. Сплошь реклама: зазывает, поет на разные голоса, чирикает, щебечет, одним словом — птичий базар.И я обратился вспять и увидел всю неправду, творившуюся на земле. И увидел слезы тех, кто терпел неправду; и не было у "их заступника, ибо непомерно сильны были их обидчики. И восхвалил я тогда мертвых, умершим хвалу воздал…Мертвых я восхвалил. Всему свое время: зашить и разорвать, сохранить и бросить. И восхвалил я мертвых, которые лежат в земле под деревьями и спят непробудным сном.* * *Ева снова у Франца.— Франц, что же ты сидишь сложа руки? Ведь уж три недели прошло. А если бы ты со мной жил, ты и обо мне не подумал бы?— Я и сказать про это никому не могу, Ева, вот ты знаешь да Герберт, а потом еще жестянщик, больше никто. Никому не скажешь, ведь на смех поднимут! И в полицию не пойдешь — не заявишь. А насчет денег — не беспокойся, Ева, мне не надо. Я поищу себе работу.— Бесчувственный ты, и не жаль тебе ее. Слезинки не прольешь! Ну как тебя расшевелить? Пойми ты, что я ничего не могу сделать.</blockquote>

Проверка