JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.

Ответить в теме

Сообщение: <blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 388918" data-attributes="member: 1">— Ну как, Пауль?— Ну как, мать?Взялись они за руки, постояли понурившись.— Ты еще не обедал, Пауль? Я тебе сейчас подам.— Я ходил к доктору, напомнил ему, что не пришел он к нам в среду. Задал я ему перцу!— Да ведь наш Паульхен умер вовсе не от дифтерита.— Это безразлично. Я так ему и сказал: если бы ребенку сразу сделали укол, его не пришлось бы отправить в больницу. Вообще не пришлось бы. А доктор не явился. Ну, я ж его и пробрал. Надо же и о других подумать, чтоб такие вещи не повторялись. Может быть, каждый день случается такое, почем знать?— Да ешь уж, ешь. А что тебе доктор ответил?— Да что же он ответил? Он человек неплохой. Тоже — немолодой ведь, а целыми днями бегает по больным. Сам понимаю. А от беды не уйдешь — с каждым может случиться. Налил он мне коньяку рюмку, чтоб я успокоился. И супруга его тоже вышла.— А ты, верно, наскандалил, Пауль?— Нет, сперва только, а потом у нас все пошло тихо, мирно. Но должен же был кто-то ему об этом сказать. Он и сам с этим согласился. И человек он неплохой, но сказать об этом надо было!Он трясся, как в ознобе, ел с трудом. Жена плакала в соседней комнате. Потом вместе попили кофе у плиты.— Настоящий, Пауль.Он понюхал кофе в чашке.— По запаху слыхать.А ЗАВТРА В СЫРУЮ МОГИЛУ… ВПРОЧЕМ — УМИРАТЬ РАНОВАТО!Франц Биберкопф исчез. В тот день, когда он получил письмо, Лина отправилась после обеда к нему на квартиру. Она связала коричневую жилетку и хотела сделать ему сюрприз — потихоньку положить жилетку на кровать. И вот, поверите ли, сидит человек дома, когда ему вообще в это время торговать положено, особенно теперь, перед рождеством. Сидит у себя на кровати, придвинул к ней стол и возится с будильником, разобрал его по винтикам. Лина сперва было испугалась, что он дома, чего доброго жилетку заметит раньше срока, но Франц на нее и не взглянул. Знай ковыряется в будильнике. А ей это в общем-то кстати. Она мигом спрятала жилетку около самой двери. Но потом почуяла неладное — он ей и двух слов не сказал, — с похмелья он такой, что ли? И лицо какое-то странное. Таким она его еще не видела. И возится, и возится со своим паршивым будильником, словно во сне.— Да ведь будильник у тебя ходил вроде, Франц.— Нет, нет, испортился он, сипит, хрипит, звонил не вовремя, ну, да я найду, в чем тут-дело.Долго еще возился, потом положил будильник и начал в зубах ковырять, а на нее даже и не глядит. Не по себе ей стало, ушла от греха подальше, пусть, думает, сперва проспится. А вечером вернулась — его уж и след простыл. Расплатился с хозяйкой, сложил пожитки, забрал все с собою, только его и видели. Спросила хозяйку, а той что? Рассчитался сполна, и ладно. Просил в полиции сказать — уехал, мол, на время. Видно, смываться пришлось, а?После этого прошло двадцать четыре ужасных часа, пока Лине удалось наконец отыскать Готлиба Мекка — он один может помочь. Этот Мекк тоже переехал на другую квартиру, так что Лина обегала после обеда чуть ли не все пивные, насилу нашла его. Он знать ничего не знал. Да что, говорит, с ним случится, с Францем? Парень он здоровый, голова на плечах есть. Подумаешь, уехал на пару дней. А может, выкинул какой номер и смылся? Нет, быть не может, Франц не из таких. Может быть, поругалась она с Францем, маленький семейный скандал, а? Ничего подобного, душа в душу жили; жилетку вон связала.Лина не отставала от Мекка, пришлось ему, хочешь не хочешь, идти на следующий день к бывшей Францевой хозяйке; поговорили с хозяйкой. Да, съехал Биберкопф, так вот, сломя голову, она и оглянуться не успела. Тут что-то не ладно, человек был такой положительный, в то утро он веселый ходил, а тут — на тебе. Что-то с ним стряслось — уж это как пить дать. Ведь все, все забрал с собою, ни бумажки после него не осталось, взгляните сами.Мекк сказал Лине, чтоб она не беспокоилась, уж он за это дело возьмется. Мекк сам торговец, знает, что к чему. Пораскинул он умом и тут же учуял след: понял, надо пойти к Людерсу. Пришли они к нему. Тот сидит в своей берлоге, нянчит дочку. А где Франц? Людерс свое заладил — сбежал Франц, подвел его, задолжал даже ему, Людерсу, верно забыл рассчитаться. Этому Мекк уже никак не мог поверить. Долго они говорили, битый час, но ничего из Людерса не удалось вытянуть. А вечером Мекк и Лина застукали его в пивной, напротив его дома. И тут-то дело стало проясняться.Лина хоть и ревела в три ручья, но кое-что вспомнила. Людерс, мол, во всяком случае знает, где Франц. Ведь их вместе видели еще утром. Уж наверное Франц сказал ему что-нибудь.— Ничего он не говорил.— Значит, с ним что-нибудь случилось?— Что с ним случится? Просто натворил что-нибудь и смылся, только и всего.Нет, ничего не мог он натворить, Лину не проведешь! Нет! Он ничего худого не сделал — она голову даст на отсечение; надо заявить в полицию, вот что.— Что ж, ты думаешь, он как ребенок заблудился, а полиция поиски объявит?Людерс смеется над своей остротой. А толстушка убивается:— Ах, что же теперь делать, что делать?Мекк долго сидел молча и наматывал все на ус. Потом надоело это ему, встал, кивнул Людерсу — выйдем, дескать, потолкуем с глазу на глаз, а то так все равно не договоримся. Людерс вышел за ним из пивной — идут они по Рамлерштрассе, беседуют о том о сем как ни в чем не бывало.И как дошли до Гренцштрассе, выбрал Мекк угол потемней и внезапно набросился на хилого Людерса. Страшно его избил. Людерс, лежа на земле, попробовал было закричать, но Мекк достал из кармана носовой платок и заткнул ему рот. Потом велел заморышу встать, открыл свой складной нож и пригрозил ему для острастки. Оба задыхались. Мекк, все еще вне себя от ярости, посоветовал скорей Людерсу уносить ноги, а завтра пойти и разыскать Франца.— Как ты его, стервец, отыщешь — мне все равно. Но если ты его не найдешь, — пойдем втроем искать. Тебя-то я уж разыщу, будь уверен. Хоть у старухи твоей под подолом!На следующий вечер заморыш Людерс, притихший и бледный, сидел в пивной. По знаку Мекка он поднялся, и они прошли в заднюю комнату. Там было темно. Прошло несколько минут, пока хозяин зажег газовый рожок. Постояли молча, потом Мекк спросил:— Ну, что? Был? — Тот кивнул головой.— Вот видишь. Ну, и?..— Что «и»?— Что он сказал? И как ты вообще докажешь, что был у него?— Ты, Мекк, видно, хотел, чтобы и он меня изукрасил, как ты вчера? Нет, шалишь, на этот раз я принял меры.— Ну, так в чем дело?Людерс помолчал, потом подошел ближе.— Выслушай меня, Мекк, и смотри сам. Если хочешь доброго совета, то я тебе скажу, что хоть Франц и твой друг, но из-за него тебе не стоило вчера со мной таким манером разговаривать. Чуть не убил ведь! А что нам с тобой делить? Нет, не стоило так, а из-за него и подавно не стоило.Мекк уставился на него. Ну держись, сейчас снова схлопочешь по шее, и пусть хоть вся пивная сбежится!А Людерс свое:— Да он же совсем спятил. Разве ты ничего не заметил, Мекк? У него, видно, не все дома.— Перестань, слышишь? Это мой друг! Перестань ты ради бога. Не шути с этим — у меня даже ноги подкашиваются.Мекк сел, и Людерс начал рассказывать.Он застал Франца между пятью и шестью; поселился он, оказывается, совсем рядом со своей прежней квартирой, тремя домами дальше; люди видели, как он вошел туда с картонкой и парой ботинок в руках, и действительно он снял там комнатку наверху во флигеле. Когда Людерс постучался и вошел, Франц лежал на кровати одетый, в сапогах, свесив на пол ноги. В комнате горела лампочка, и Франц сразу узнал Людерса. Подумал: «Вот он, Людерс, пожаловал, что ему, надо, сукиному сыну?» А Людерс на всякий случай левую руку в кармане держит — нож у него там. А в другой руке деньги, несколько марок. Положил он деньги на стол, юлит, болтает без умолку, охрип даже. Показывает синяки, которые набил ему Мекк, вспухшие уши, сам чуть не плачет от досады и злости.Биберкопф приподнялся, сел на кровати. Долго смотрел на Людерса — лицо его то совсем окаменеет, то дергаться начнет. Потом указал на дверь и тихо так говорит: «Вон!» Людерс положил перед ним несколько марок и, вспомнив Мекка и его угрозы, попросил расписку, что, мол, был у него; спросил еще, не наведаться ли лучше самому Мекку или Лине? Тогда Биберкопф встал во весь рост — Людерс шмыг к двери и схватился за ручку. А Биберкопф прошел наискосок в глубину комнаты, к умывальнику, взял таз и, что бы вы думали? — с размаху выплеснул из него воду через всю комнату прямо Людерсу под ноги. Из праха рожден, и прахом станешь! У Людерса глаза на лоб полезли, отскочил он в сторону, нажал на ручку двери. А Биберкопф взял кувшин, воды в нем было еще много — воды у нас хватит, смоем всю грязь, из праха рожден, и прахом станешь! — и с размаху выплеснул воду на человека у двери; ледяная вода попала тому за воротник и в рот. Тут уж Людерс задал ходу, захлопнул за собой дверь, и был таков.И вот, стоя перед Мекком, в задней комнате пивной, он ядовито шепчет:— Свихнулся человек, сам видишь, чего тебе еще?— Номер дома? У кого он живет? — допытывается Мекк.Убежал Людерс, а Биберкопф все стоял и поливал водой свою каморку. Брызгал рукою во все стороны — смыть всю грязь! Чтобы чисто было. И окно настежь — пусть все выдует! (Нет, дома больше не рушатся и крыши не скользят вниз. Все это было и прошло. Раз и навсегда!) Потом холодно стало, и Франц с недоумением уставился на залитый водой пол. Надо бы подтереть, а то еще протечет нижним жильцам на головы, пятна пойдут на потолке. Закрыл окно и растянулся на кровати. (Все, конец: из праха рожден, и прахом станешь!)Ручками хлоп-хлоп-хлоп, ножками топ-топ-топ. А вечером Биберкопф съехал и с этой квартиры. Куда — Мекку установить не удалось. Повел он было заморыша Людерса в свою пивную к скотопромышленникам. Но Людерс озлобился, зубы стиснул, молчал. Хотели они у него выпытать, что там у них с Францем случилось и что это было за письмо, которое передал. Францу хозяин пивной. Но Людерс не поддавался, смотрел затравленным зверем, и в конце концов отпустили они горемыку восвояси. Мекк и то сказал:— Он свое уж получил. Хватит с него.Долго они сидели в тот вечер. Мекк думал вслух: либо Франца Лина обманула, либо Людерс ему подгадил, либо еще что-нибудь в этом роде. Скотопромышленники иначе рассудили:— Людерс — прохвост, конечно, врет все от начала до конца. Но, может быть, он и в самом деле свихнулся, Биберкопф-то. Странности за ним и тогда водились, помните, когда он торговое свидетельство взял, а товара у него еще и в помине не было. А теперь стряслась с ним беда — вот оно и сказалось.Но Мекк стоял на своем.— На печени это у него могло сказаться, но не на голове. Голова здесь исключается. Ведь он же богатырь, всю жизнь физическим трудом занимался. Какой грузчик был, рояли поднимал! А вы говорите «свихнулся» — быть этого не может!— Как раз у таких-то оно и бросается на голову… Голова у таких людей особенно чувствительная. Головой они мало работают, и чуть помозгуют немного — она и сдает.— Ну, а как ваша тяжба, коммерсанты? Вас-то вот ничем не проймешь!— У нас, скотопромышленников, — головы крепкие. А как же иначе! Если бы наш брат вздумал расстраиваться по каждому поводу, то нас всех пришлось бы отправить в желтый дом. Мы никогда не расстраиваемся. Привыкли! Вон чуть не каждый день случается, что заказанный товар не берут или платить не желают. Денег, видите ли, у них нет.— Или есть, да не наличные.— И это бывает.Один из скотопромышленников взглянул на свой засаленный жилет.— Я, знаете, пью дома кофе с блюдечка, так вкуснее, только вот заляпаешься весь.— А ты себе слюнявчик подвяжи.— Старуха на смех поднимет. Руки у меня стали дрожать, вот, полюбуйся.А Франца Биберкопфа Мекк и Лина так и не нашли. Обегали пол-Берлина, но так и не нашли.Книга четвертаяПо правде говоря, с Францем Биберкопфом ничего страшного не случилось; рядовой читатель удивленно спросит: в чем же дело? Но Франц Биберкопф — не рядовой читатель: он начинает понимать, что его план, при всей кажущейся простоте, таит какую-то ошибку. В чем она состоит, Франц не знает, но уже одно то, что она есть, повергает его в глубочайшее уныние.Наш герой запил горькую; он вот-вот пойдет но дну. Но это еще полбеды, Франц, подожди, самое страшное впереди.КТО ПРЕДСТАВЛЯЕТ НА АЛЕКСЕ РОД ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙНа Александерплац разворотили мостовую — прокладывают новую линию подземки. Прохожие идут по дощатому настилу. Трамваи проезжают через площадь на Александерштрассе и дальше по Мюнцштрассе до Розентальских ворот. Направо и налево от площади — улицы. На улицах — дом к дому. И дома эти, от подвалов до чердаков, набиты людьми. В первых этажах — магазины.Пивные, рестораны, фруктовые и овощные лавки, бакалея и гастрономия. «Контора перевозок». «Художественное оформление витрин». «Дамское платье». «Мука, крупа, отруби». «Гараж». «Страхование от огня». «Рекомендуем пожарный насос с небольшим двигателем — прост в обращении, мал по габариту»…«Германцы! Братья по крови! Никогда ни один народ не обманывали так подло, ни одну нацию не предавали так позорно и гнусно, как предали нас! Помните, как 9 ноября 1918 года Шейдеман из окна рейхстага обещал нам мир, хлеб и свободу? И что же мы получили?»«Сантехническое оборудование». «Уборка квартир, мытье окон. Оплата по таксе». «Сон — лучшее лекарство, в кровати Штейнера ты спишь сном праведника».«Книжный магазин. „Библиотека современника“ включает полные собрания сочинений выдающихся писателей и мыслителей! Сокровищница европейской культуры открыта для всех!»«Закон о защите прав квартиронанимателей — жалкий клочок бумаги. Квартплата растет; мелких торговцев и ремесленников выбрасывают на улицу — им нечем платить за квартиру; судебный исполнитель пожинает обильную жатву. Среднее сословие под угрозой гибели! Мы требуем предоставления каждому торговцу и ремесленнику государственного кредита в размере до пятнадцати тысяч марок и немедленной отмены описей имущества в ремесленных мастерских».«Роды — ответственный момент в жизни каждой женщины. Готовиться к этому испытанию — долг будущей матери. Все помыслы и чувства ее обращены к не рожденному еще ребенку. Поэтому правильный выбор напитков для будущей матери приобретает особое значение. Настоящее карамельно-солодовое пиво Энгельгардта полезно беременным. Оно отличается приятным освежающим вкусом, питательно, легко усваивается организмом».«Застраховав свою жизнь в Швейцарском Обществе страхования жизни в Цюрихе, вы обеспечите свою семью».«У вас душа радуется — вы обставили свою квартиру мебелью известной фабрики Геффнера! Вы мечтали о комфорте, о домашнем уюте? Действительность превзошла ваши мечты! И много лет спустя эта мебель по-прежнему будет ласкать ваш взор! Ее прочность и практичность всегда будут вам утешением в житейских невзгодах».«Общество „Ночная охрана“ — ваш ангел-хранитель! Оно вездесуще и всевидяще — его служащие несут охрану и ночные дежурства в Берлине с пригородами и в других городах. В общество входят: „Всегерманское товарищество по охране складских помещений“, „Охрана складов и помещений в Берлине и пригородах“, бывший отдел охраны при Объединении берлинских домовладельцев, союз ночных сторожей „Берлин — Вестей“, общество „Сторож“, общество „Шерлок“; Конан-Дойль — „Записки Шерлока Холмса“».«Прачечная фирма „Аполлон“ — прокат постельного белья, прачечное заведение „Адлер“ принимает в стирку носильное и постельное белье, а также, с особой гарантией, фасонное белье, мужское и дамское».А над торговыми заведениями и позади них — квартиры, дальше идут дворы, жилые корпуса, флигели, пристройки. Это — Линиенштрассе; а вот и дом, куда, как в нору, забился Франц Биберкопф после скверной истории с Людерсом.В первом этаже — шикарный обувной магазин с четырьмя большими окнами-витринами. Шесть девушек-продавщиц обслуживают покупателей — если есть кого обслуживать. Получают они около восьмидесяти марок в месяц каждая, а если повезет — сто марок, и то, когда доживут до седых волос. Магазин большой, роскошный, принадлежит он одной старухе, которая вышла замуж за своего управляющего. С тех пор она спит в маленькой каморке за магазином, и живется ей неважно. Управляющий — орел мужчина, дело поставил на широкую ногу, но вот беда: ему нет еще и сорока лет, и когда он поздно возвращается домой, старуха лежит, ворочается — никак не может заснуть от огорчения.На втором этаже живет адвокат. Относится ли дикий кролик в герцогстве Саксен-Альтенбург к животным, на которых распространяется «Положение об охоте»? Ответчик не прав, оспаривая мнение суда о том, что дикого кролика в герцогстве Саксен-Альтенбург следует причислить к животным, на которых распространяется означенное «Положение». В германских землях по-разному решают вопрос о том, на каких животных разрешена свободная охота. При отсутствии особых указаний в законе вопрос этот решается на основании обычного права. В проекте «Положения об охоте» от 24 февраля 1854 года дикий кролик еще не упоминается.В шесть часов вечера в конторе появляется уборщица, моет линолеум в прихожей — господин присяжный поверенный все еще пылесос не удосужился купить, денег у него не хватает, этакий сквалыга, а ведь он даже не женат — фрау Циске все еще в «экономках» ходит. Уборщица старается вовсю — чистит, моет и трет; она невероятно худа, но гибка, трудится в поте лица для своих двоих детей.Значение жиров для питания: жировой слой в организме покрывает выступы костей и защищает ткань от давления и толчков, поэтому сильно исхудавшие люди жалуются на боль в подошвах при ходьбе. К данной уборщице это, впрочем, не относится.Сейчас семь часов — присяжный поверенный Левенхунд сидит за письменным столом; работает он при двух настольных лампах. Слава богу, хоть телефон не трезвонит.Ходатайство по уголовному делу № А 8778-27 г. по обвинению Гросс Евгении. Представляя при сем заявление моей подзащитной фрау Гросс, которым она доверяет мне ведение своего дела, честь имею просить о выдаче мне разрешения на свидание с ней в тюрьме.Фрау Евгении Гросс, Берлин. Многоуважаемая фрау Гросс, я уже давно намеревался навестить Вас; к сожалению, мне это до сих пор не удавалось: я завален работой и, кроме того, был не совсем здоров. Рассчитываю быть у Вас в следующую среду и прошу Вас вооружиться до тех пор терпением. С совершенным почтением.На письмах, денежных переводах и почтовых посылках заключенным должен быть указан адрес отправителя и номер заключенного. Адресовать следует так: Берлин NW 52, Моабит, 12-а.Господину Тольману. Я вынужден просить у Вас увеличения гонорара по делу Вашей дочери на сумму в 200 марок, каковую сумму Вы можете внести частями по своему усмотрению.Многоуважаемый господин присяжный поверенный! Мне очень хотелось бы навестить мою несчастную дочь в Моабите, но я не знаю, к кому обратиться; поэтому убедительно прошу Вас устроить, чтобы я могла туда поехать. Не могли бы Вы также составить прошение о том, чтобы мне разрешили носить дочери два раза в месяц передачу. В ожидании Вашего скорейшего ответа в конце этой или в начале будущей недели остаюсь фрау Тольман (мать Евгении Гросс).Присяжный поверенный Левенхунд встает, попыхивая сигарой подходит к окну — за неплотно задернутой шторой яркие огни Линиенштрассе. Позвонить к этой особе или не звонить, — думает адвокат.Заражение венерической болезнью по собственной вине — выдержка из постановления Окружного суда во Франкфурте I, vC 5. «Если даже менее строго, с точки зрения этической, судить о допустимости случайных половых связей для неженатых мужчин, необходимо все же признать, что в правовом отношении налицо имеется элемент виновности — ибо внебрачное половое общение, по мнению Штауба, экстравагантность, связанная с известным риском, и нести последствия должен тот, кто позволяет себе такую экстравагантность. Основываясь на этом, Планк также рассматривает заражение военнообязанного венерической болезнью в результате внебрачного сожительства как частный случай умышленного членовредительства». Н-да! — Левенхунд снимает трубку. Дайте, пожалуйста, станцию Нейкельн; называет номер. Вы ошиблись, это — квартира Бервальда. На третьем этаже живут управляющий домом и две толстые супружеские четы — его брат с женой и его сестра с мужем и больной девочкой.Четвертый этаж: полировщик мебели, мужчина шестидесяти четырех лет, с лысиной. С ним живет его разведенная дочь, ведет хозяйство. Каждое утро старик с грохотом спускается по лестнице, того и гляди упадет; сердце у него плохое; он скоро выйдет на пенсию по инвалидности (склероз коронарных сосудов, перерождение сердечной мышцы). В молодости он занимался греблей, а сейчас только и осталось, что читать по вечерам газету да покуривать трубку, а дочь в это время, ясное дело, — судачит с соседками на лестнице. Жены у него нет — умерла на сорок шестом году жизни, была бой-баба, горячая, прямо, знаете ли, ненасытная, а потом она раз влипла — надо же, ведь у нее через год-другой, наверное, уже климакс начался бы; никому ничего не сказала, пошла к одной старушке, а от нее — в больницу, да так оттуда и не вышла.Рядом живет токарь, человек лет тридцати, с маленьким сынишкой; у него одна комната с кухней; жена умерла от чахотки, сам он тоже кашляет, ребенок весь день в детском очаге, а вечером отец заходит за ним. Уложив мальчика, он готовит себе грудной чай, а потом возится до поздней ночи со своим радио, он председатель местного клуба радиолюбителей и не заснет, пока не соберет очередной приемник по новой схеме.На том же этаже и кельнер с сожительницей. У них комнатка с кухней, очень чистенькая, а на газовом рожке — колпак с бисерной бахромой. Кельнер бывает дома до двух, спит или играет на цитре, а присяжный поверенный Левенхунд тем временем носится высунув язык в своей черной мантии по коридорам суда из комнаты присяжных поверенных в зал заседаний и обратно. Дело откладывается! Я ходатайствую о вынесении решения в отсутствие ответчика. «Невеста» кельнера служит в контроле в одном универмаге. Так она по крайней мере говорит. Этот кельнер был раньше женат, и жена изменяла ему направо и налево. Но каждый раз ей удавалось успокоить его, пока он наконец не сбежал. Он снял где-то угол и все время бегал к жене, а в довершение всего, когда они стали разводиться, — суд признал его виновной стороной, потому что он ничего не мог доказать и следовательно «бросил жену, не имея на то основания». После этого он познакомился в Хоппегартене со своей теперешней, которая охотилась там на мужчин. Ясно, того же типа дамочка, что и его первая, только похитрее. А он и теперь ничего не замечает, когда его «невеста» чуть ли не каждую неделю уезжает якобы по делам службы; с каких же это пор контролерши из магазина разъезжают по командировкам? Она, изволите ли видеть, пользуется «особым доверием» начальства. Но в данную минуту кельнер сидит у себя на диване с мокрым полотенцем на голове, плачет, и ей приходится волей-неволей за ним ухаживать. Он поскользнулся на улице, упал и сильно ушибся. Так он по крайней мере говорит. Наверно, ему кто-то что-то сболтнул. На свою, с позволения сказать, службу она сегодня не идет. Неужели он что-нибудь заметил, было бы жаль, такой славный дурачок. Ну, да ничего, как-нибудь с ним уж поладим.На самом верху живет торговец требухой. Там, конечно, скверно пахнет; шум, гомон. Жена его часто рожает, а сам он пьет. Наконец, рядом с ними — пекарь с женой, она работает накладчицей в типографии и страдает воспалением яичника. Что эти двое имеют от жизни? Ну, во-первых, друг друга, потом — иногда ходят в театр или кино, как в прошлое воскресенье, а иногда на собрание в союз или в гости к его родителям. Это и все? А вы не больно-то нос задирайте, тоже барин выискался! Есть и еще кое-что — к примеру, хорошая погода и плохая погода, поездки за город; а погреться у печки или, скажем, позавтракать — чем плохо? А вы-то сами что имеете от жизни, господин капитан, или вы, господин генерал, или вы, господин жокей, взявший приз на последних скачках? Не обманывайтесь на этот счет!ФРАНЦ, КАК ПОД НАРКОЗОМ, ЗАБИЛСЯ В СВОЮ НОРУ, НИЧЕГО НИ ВИДЕТЬ, НИ СЛЫШАТЬ НЕ ЖЕЛАЕТБерегись, Франц, берегись, добром это не кончится. Совсем ты опустился. Валяешься день-деньской на кровати и коли не дрыхнешь, так пьешь горькую.Кому какое дело до меня! Хочу и буду хоть неделю валяться. Он грызет ногти, стонет, зарывается головой в мокрую от пота подушку, тяжко сопит. Захочу — неделю не встану с кровати. Только бы хозяйка топила получше. Ленивая баба, только о себе и думает.Он отворачивается от стены; на полу какая-то кашица, лужа. Блевотина. Моя, стало быть, чья же еще? И что только человек у себя в желудке таскает. Тьфу! В сером углу — паутина. Эх, жаль, пауки мышей не ловят. Водички бы выпить. Кому какое дело? Ох, поясницу ломит. Войдите, фрау Шмидт. Откуда-то сверху, из угла, затянутого паутиной, надвинулось черное платье; торчат длинные зубы. Ведьма! С потолка спустилась! Тьфу! Какой-то идиот спросил давеча, почему я вечно торчу дома. Во-первых, говорю я, идиот вы этакий, какое вам до этого дело, а во-вторых, как это «вечно», когда я дома только с восьми и до двенадцати. Велико ли счастье торчать в этой норе? А тот в ответ: я, мол, пошутил. Хороши шутки! И Кауфман тоже туда же — ну пусть и выясняют друг с другом, чего это я дома сижу. Вот подожду до февраля, а пожалуй и до марта, — да, лучше до марта…* * *…Не отдал ли ты свое сердце природе? Нет, не отдал… Правда, когда я стоял у подножья альпийских исполинов или лежал на берегу рокочущего моря, мне казалось, что передо мной открываются вечные тайны мироздания. Душа рвалась ввысь к горным вершинам, сливалась с набегавшей морской волной. Глубокое волнение овладевало мной в эти минуты, и все же я не оставил свое сердце ни там, где гнездятся орлы, ни там, где рудокопы добывают сокровища, скрытые в недрах земли…Но где же оставил ты сердце свое?Не отдал ли ты его спорту? Не унес ли его бурливый поток молодежного движения? Не сгорело ли оно в жарком пламени политической борьбы?Нет!Значит, ты равнодушен? Значит, ты из той породы людей, которые нигде не оставляют своего сердца, никому не отдают его, а тщательно оберегают и консервируют?«Путь в сверхчувственный мир» — цикл лекций. Воскресенье, день поминовения усопших: «Все ли кончается со смертью?» Понедельник, 21 ноября, начало в 8 часов вечера: «Возможна ли в наше время истинная вера?» Вторник, 22 ноября: «Может ли человек изменить свою природу?» Среда, 23 ноября: «Кто праведен перед господом? Особо рекомендуем нашу музыкально-литературную композицию „Апостол Павел“ — воскресенье, начало в 7 часов 45 минут.* * *Добрый вечер, господин пастор. Так что я, рабочий Франц Биберкопф, живу случайным заработком. Прежде был грузчиком, а сейчас — безработный. Вот я у вас хотел спросить, что принимать от рези в животе? Изжога, проклятая, замучила. Вот опять, бр! Тьфу! Горечь во рту, чистая желчь. Конечно, от пьянства это. Вы уж извините за беспокойство, привязался к вам на улице. Вы — при исполнении служебных обязанностей, это мы понимаем. Но изжога вот донимает, и опять же горечь во рту, желчь, что с ней поделаешь? А христианин должен помочь ближнему своему. Так ведь? Вы хороший человек, правильный. А я не попаду в царствие небесное. Почему? Кто его знает. Спросите об этом у фрау Шмидт — она ведь откуда-то сверху спускается, с потолка. То спустится, то поднимется, а ты каждый раз вставай, впускай ее, выпускай. Какое кому дело до меня? Я уж сам разберусь, кто преступник, а кто нет. Преданный до гроба: „Мы Карлу Либкнехту на верность присягали и не забудем Розу Люксембург“.А все же я попаду в рай, когда помру, и они преклонят колена пред моей могилой и скажут: это — Франц Биберкопф, преданный до гроба, истинный германец, человек неопределенных занятий, но преданный до гроба. „Гордо реет стяг наш, черно-бело-красный“… Ему, Францу Биберкопфу, все это в душу запало, он не стал преступником, как прочие, которые немцами себя называют, а сами ближних своих за грош продают… Эх, ножа нет, всадил бы я ему нож в брюхо. И всажу еще, будьте уверены. (Франц ворочается с боку на бок, мечется по кровати.) Дожил, того и гляди на исповедь к пастору побежишь. Хорош, нечего сказать! Что ж, беги, если нравится, беги, пока ноги не протянул. Нет, господин пастор, честь своя дороже, не буду марать рук об него, не стоит. Таких мерзавцев и в тюрьму пускать нельзя, я-то был в тюрьме, я-то это во как знаю, хорошее место, первый сорт, не для подлецов, в особенности не для таких, как этот, — посовестился бы хоть перед своей женой, а заодно и перед всеми добрыми людьми.Дважды два — четыре, тут ничего не попишешь. Вы видите перед собой человека… простите, что я вас… при исполнении служебных обязанностей… живот болит — с.мерть прямо!.. Нет, я уж возьму себя в руки, будьте покойны! Стакан воды, фрау Шмидт. И всюду эта дрянь сует свой нос!ОТБОЙ. ФРАНЦ ИГРАЕТ ПРОЩАЛЬНЫЙ МАРШ СВОИМ СТАРЫМ ЗНАКОМЫМ ЕВРЕЯМФранц Биберкопф силен, как удав, но на ногах стоит сегодня нетвердо. Встал он и пошел на Мюнцштрассе к евреям. Пошел он туда не прямым путем, а сделал огромный крюк. Сегодня он хочет со всем покончить. Начисто.Топай Франц, топай! Погода сухая, холодная, ветреная, кому охота стоять теперь где-нибудь в воротах торговать вразнос чем ни попадя и отмораживать себе ноги. Честь дороже… Слава богу, хоть выбрался из своей конуры ― бабы там галдят, до сих пор в ушах звенит! Топай, Франц Биберкопф, шагай по улице. Все пивные пусты. С чего бы? Вся шпана еще спит. Пусть хозяева пивных свою бурду сами пьют. А нас увольте.Мы дуем водку.Франц Биберкопф-тяжелый, грузный мужчина в серо-зеленой солдатской шинели протискивается сквозь толпу — толкотня, давка, хозяйки покупают с возов овощи, и селедку. Кому луку зеленого, кому луку!Что ж, жить-то надо. Дома у них дети, голодные рты, птичьи клювики: хлоп-хлоп, стук-стук, есть хочу, есть хочу!Франц прибавил шагу, завернул за угол. Свежо, хорошо! Мимо больших витрин он прошел спокойнее. Интересно, сколько сейчас ботинки стоят? Лакированные туфельки бальные, должно быть красиво выглядят на ноге; загляденье — этакая цыпочка в бальных башмачках. Обезьяна-то Лиссарек, старик чех, тот, с большими ноздрями, в Тегеле, чуть ли не каждый месяц получал от жены, или кем там она ему приходилась, пару чудных шелковых чулок, то пару новых, то пару ношеных. Смехота! Подавай ему чулки, и, все тут. Где хочешь бери — хоть укради. Вот раз мы его и накрыли — напялил стервец чулки на грязные ноги, сидит и доходит — пыхтит, красный весь, умора! „Мебель в рассрочку. Кухонная мебель. Продажа в кредит с рассрочкой на двенадцать месяцев“.Доволен Франц. Идет дальше, не торопится. Только вот время от времени надо на тротуар смотреть — не качается ли? Посмотрел себе под ноги — вроде нет, не качается, асфальт гладкий, твердый, прочный! А потом быстро, воровато оглядел фасады домов: и здесь порядок, стоят дома — не шатаются. А надолго ли? Окон-то, гляди, сколько, перетянут они, дома и накренятся. А там и крыши не удержатся, поедут вниз, поползут, как песок, так и соскользнут на землю, слетят, как шляпа с головы. Крыши-то ведь все, сколько их есть, укреплены под уклоном, косо лежат. Правда, не так просто лежат, их стропила держат, и что там еще… Мы встанем крепкою стеной, не отдадим наш Рейн родной… Здравия желаем, господин Биберкопф! Голову выше, грудь вперед! Шагай по Брунненштрассе! „Бог милостив, и ты как-никак германский гражданин“, — говаривал начальник тюрьмы.Какой-то тип в кожаной фуражке, с дряблым бледным лицом, выпятив нижнюю губу, сцарапывал мизинцем маленький прыщик у себя на подбородке. Рядом, немного наискосок от него, стоял другой человек, с широкой спиной и отвислым задом брюк, Они загородили проход, Франц обошел их. Обладатель кожаной фуражки ковырял пальцем в правом ухе.Франц доволен — все в порядке, — прохожие шли по улице спокойно, возчики выгружали товар, дома не разваливаются — ремонтируют их, стало быть как положено… несется клич, как грома гул, что ж, все идут — пойдем и мы! На углу, на тумбе для афиш, красовались желтые плакаты с большими черными надписями: „Король полузащиты“ и „На чудных рейнских берегах“. Пять человек стояли тесным кругом на мостовой и, взмахивая молотами, скалывали асфальт. Э, да того, в зеленой шерстяной фуфайке, мы знаем, определенно, нашел, значит, работу; что ж, это и мы можем, когда-нибудь в другой раз, работа немудреная: молот держишь в правой руке, взмахиваешь им, подхватываешь левой и — р-раз! „Мы молодая гвардия рабочих и крестьян…“ Правой поднимай, левой подхватывай, р-раз! „Внимание: проход закрыт. Строительство ведет Штралауская асфальтовая компания“.Сошел Франц с тротуара, зашагал по мостовой — мимо, громыхая, проезжали трамваи. „Соскакивать во время движения опасно для жизни! Сходите только на остановке!“ Полицейский взмахнул жезлом, пропуская машины. Какой-то почтальон успел все же перебежать через улицу. А нам спешить некуда, подождем — евреи не убегут. Сколько грязи пристало к сапогам! Впрочем, они и так не чищены — кому же их чистить, от Шмидтши не дождешься, палец о палец не ударит (паутина на потолке, кислая отрыжка), Франц прищелкнул языком, обернулся к витринам: „Автомобильное масло Гаргойль“, „Вулканизация резины“, „Модные прически“, „Пиксафон, патентованное средство для ращения волос“. А не сходить ли к Лине-толстухе? Та бы небось начистила сапоги… Франц ускорил шаг.Людерс, мошенник, припомню я тебе письмо, всажу тебе перо в бок. Ох, господи, господи, Франц, об этом и думать забудь, возьми себя в руки, о такую сволочь мараться не стоит, довольно с нас, насиделись в Тегеле! Ну, что тут еще? „Мужское платье, готовое и на заказ“, — так и запишем, дальше — „Авторемонт. Окраска кузова, обивка сидений, запасные части“. Тоже нужное дело! Особливо для быстрой езды. Впрочем, тише едешь, дальше будешь.Левой, правой, левой, правой, вперед, не толкайтесь, фрейлейн, торопиться некуда, разойдись, не толпись! А это еще что? Тише едешь, дальше будешь — от того места, куда едешь. Автомобили гудят — ишь раскричались, как петухи. Франц повеселел, и встречные лица казались ему привлекательнее.Теперь он уже с радостью углубился в знакомую улицу. Холодный ветер, проносясь мимо домов, подхватывал душный смрад подвалов, запахи фруктов, пары бензина, впитывал их, уносил вдаль. Асфальт зимой не пахнет.У евреев Франц просидел на диване с добрый час. Они говорили, и он говорил, они удивлялись, и он удивлялся. Чему же он удивлялся, сидя на диване, слушая их, разговаривая с ними? Да все тому же, что вот он сидит тут и говорит и их слушает — себе самому удивлялся. А чему же тут удивляться? Было чему! Он подметил в себе кое-что, подметил и принял к сведению, как бухгалтер ошибку в расчете.Решено и подписано! Когда это он успел все обдумать и решить — разве не удивительно? Сидит вот тут, глядит на хозяев, улыбается им, спрашивает о чем-то, сам отвечает — и знает, что все уже решено и подписано. Вот он что решил: пускай говорят что хотят — они ведь не пасторы, даром что в сутанах, да ведь не сутаны это вовсе — а так, лапсердаки, ведь они же из Галиции, из-под Львова, сами рассказывали; они хоть и хитрые, но меня не проведешь. Я сижу у них здесь на диване, но по-ихнему жить не буду. Точка. Пробовал, да не вышло!В последний раз, когда Франц был тут, он сидел с одним из них на полу, на ковре. А что, еще раз попробовать? Нет, теперь уже не получится, дело прошлое. Сижу теперь, на чем сидеть положено, да на евреев гляжу.Что ж, человек не машина, дает что имеет, больше не выжмешь. Одиннадцатая заповедь гласит: не будь дураком. Так, что ли? А хорошая у них, чертей, квартира, простая, без затей, ничего лишнего. Ну, да этим Франца не удивишь. Его теперь ничем не удивишь! Прошло то времечко.Спать, спать, у кого есть — на кровать, у кого ее нет, ложись на паркет. Шабаш! Теперь с работой покончено.Работы от меня не дождетесь! Если в насос набьется песок, то сколько ни качай — ничего не выйдет. И вот Франц уходит в отставку, на покой, но без пенсии. Вот поди же ты, — думает он про себя, поглядывая на краешек дивана, — в отставку, на покой, а без пенсии!— А если у человека столько силы, — говорил рыжий, — как у вас, если он такой здоровяк, то он должен благодарить создателя. Что ему сделается? И зачем ему пить? Может заняться не тем, так другим. Может, например, пойти на рынок, — носить покупки людям, или на вокзал… Как вы думаете, сколько содрал с меня такой вот человек, когда я на прошлой неделе ездил на один день в Ландсберг, ну, как вы думаете, сколько? Угадай, Нахум. Человек с эту дверь, настоящий Голиаф, храни меня бог. Пятьдесят пфеннигов. Да, да, пятьдесят пфеннигов! Слышите — пятьдесят пфеннигов! За малюсенький чемоданчик, снести, как отсюда до угла. Я-то сам не хотел нести — день был субботний. И вот этот человек содрал с меня пятьдесят пфеннигов. Я на него так посмотрел… Вот и вы могли бы — постойте, я знаю дело для вас. Что, если пойти к Фейтелю, тому, что зерном торгует, ты ведь знаешь Фейтеля, Элизер?— Самого Фейтеля — нет. Знаю его брата.— Ну да, он же торгует хлебом. А кто его брат?— Сказано — брат Фейтеля.— Что, я знаю всех людей в Берлине?— Брат Фейтеля? Человек с капиталом, как у… — Элизер от восторга не нашел слов, только головою замотал. Рыжий воздел руки и втянул голову в плечи.— Ой, что ты говоришь? А ведь он из Черновиц!Они совершенно забыли про Франца, крепко задумались над богатством Фейтелева брата. Рыжий, шмыгая носом, в волнении шагал по комнате. Элизер мурлыкал, как сытый кот, саркастически улыбался ему вслед, прищелкивая пальцами.— М-да!— Замечательно! Скажи пожалуйста!— Все, что идет из той семьи, — золото. Золото — это даже не то слово. Зо-ло-то!Рыжий походил взад и вперед и, потрясенный, сел у окна. То, что происходило за окном, преисполнило его презрения. Два человека, сняв пиджаки и засучив рукава, мыли автомобиль, старый, обшарпанный. У одного из них подтяжки отстегнулись, болтались вокруг ног. Они как раз принесли еще два ведра воды; весь двор был залит водою. Как зачарованный, рыжий уставился на Франца, во взоре его — жаркая мечта о золоте.— Ну? Что вы на это скажете?Да что он может сказать? Горемыка, и в голове у него не все в порядке. Что такой голоштанник понимает в деньгах Фейтеля из Черновиц? Он и в подметки Фейтелю не годится.Франц выдержал взгляд рыжего. С добрым утром, господин пастор, трамваи все трезвонят, — надоели, но мы уже знаем, в чем дело, и ни один человек не может дать больше, чем имеет. Теперь — шабаш, снег загорится — и то палец о палец не ударю! Будет, довольно!Змей, шурша, сполз с дерева. Проклят будь перед всеми скотами, будешь ползать на чреве своем, будешь есть прах во все дни жизни твоей. И вражду положу между тобою и женою. В муках будешь рожать ты детей, Ева. Адам, проклята земля за тебя, терние и волчцы произрастит она тебе, и полевая трава будет пищей твоей.Поработал, и хватит! Снег загорится, и то палец о палец не ударю!Мысль эта — словно железный лом в руках Франца. С ним сидел, с ним и ушел. Губы его беззвучно шевелились. А шел ведь сюда нехотя. Из тюрьмы в Тегеле его выпустили уже несколько месяцев тому назад, тогда он ехал на трамвае, дзинь-дзинь по улицам, вдоль домов, и крыши сползали ему на голову. Потом он сидел у евреев. Он встал, ну-ка, пойдем теперь дальше, в тот раз я пошел к Минне. Здесь мне делать больше нечего — пойдем к Минне, вспомним, как все это было, по порядку.Он ушел. Долго слонялся перед домом, где жила Минна.Впрочем, какое ему дело до нее? Пускай себе милуется со своим стариком. Репа и капуста выгнали меня, было б дома мясо, не ушел бы я. Здесь кошки гадят тоже не иначе, чем на даче. Пропади, зайчишка, как в шкафу коврижка. Чего ему тут, как идиоту, торчать да на дом глядеть? И вся рота — кругом марш! Кукареку!Кукареку! Кукареку!Так сказал Менелай, неумышленно скорбь пробудив в Телемаке. Крупная пала с ресницы сыновней слеза; в руки пурпурную мантию взяв, ею глаза он закрыл… Той порою к ним из своих благовонных высоких покоев вышла Елена, подобная светлой с копьем золотым Артемиде.Кукареку! Есть много куриных пород. Но если спросить меня по совести, каких кур я больше всего люблю, я чистосердечно отвечу: жареных. К семейству куриных относятся еще и фазаны, а в „Жизни животных“ Брэма говорится: карликовая болотная курочка отличается от болотного кулика не только меньшим ростом, но и тем, что самец и самка имеют весною почти одинаковое оперение. Исследователям Азии известен также мониал, или монал, называемый учеными „блестящим фазаном“. Яркость его оперения не поддается описанию. Его приманный зов — протяжный жалобный свист — можно услышать в лесу во всякое время дня, однако чаще всего перед рассветом и к вечеру.Впрочем, все это происходит весьма далеко отсюда, между Сиккамом и Бутаном в Индии, и для Берлина является довольно бесплодной книжной премудростью.ЧТО ЧЕЛОВЕК, ЧТО СКОТИНА — с.мерть У НИХ ОДНАБерлинские бойни. В северо-восточной части города, между Эльденаерштрассе и Таерштрассе, через Ландсбергераллее вплоть до самой Котениусштрассе, вдоль окружной железной дороги тянутся здания, корпуса и хлевы скотобойни и скотопригонного двора.Бойни занимают площадь в 47,88 гектаров; постройка их обошлась, не считая зданий за Ландсбергераллее, в 27 093492 марки, из которых на скотопригонный двор приходится 7 682 844 марки, а на бойни — 19 410 648 марок.Скотопригонный двор, бойни и оптовый мясной рынок образуют в хозяйственном отношении одно нераздельное целое. Для управления ими создана специальная комиссия, в состав которой входят 2 члена городского магистрата, 1 член районного магистрата, 11 депутатов городского собрания и 3 представителя от населения. На бойнях работают 258 человек, в том числе ветеринары, санитарные врачи, клеймовщики, помощники ветеринаров, помощники санитарных врачей, штатные служащие, рабочие. Правила внутреннего распорядка от 4 октября 1900 года содержат общие положения, регулирующие порядок пригона и содержания скота и доставку фуража. С владельцев скота, пригнанного на бойни, взимается: рыночный сбор и сбор за стойловое содержание, за убой и, наконец, за уборку кормушек в свинарниках.Грязно-серая каменная ограда, с колючей проволокой поверху, тянется вдоль всей Эльденаерштрассе. Деревья за ней стоят голые. Время зимнее, и деревья в ожидании весны берегут свой сок, прячут его в корни. Повозки для мяса, с желтыми и красными колесами, запряженные сытыми лошадьми, подкатывают на рысях. За одной повозкой трусит тощая кобыла; начинается торг, кто-то с тротуара кричит: „Эй, Эмиль! Погоди, 50 марок за кобылу и магарыч на восьмерых!“ Кобыла вертится на месте, дрожит, грызет кору с дерева, возница дергает вожжи. „50 марок, Отто, и магарыч, не то проваливай!“ Покупатель еще раз ощупывает кобылу: ладно, по рукам!Желтые здания администрации, обелиск в память убитых на войне. А справа и слева длинные бараки со стеклянными крышами, это — хлевы, где скот ожидает своей участи. Снаружи на стенах черные доски с надписями: „Собственность объединения берлинских мясоторговцев-оптовиков. Объявления на этой доске вывешиваются лишь с особого разрешения. Правление“.В длинных корпусах — ряды дверей для загона скота, черные отверстия с номерами: 26, 27, 28… Стойла для крупного рогатого скота, свинарники, самые бойни — место казни животных, царство обрушивающихся топоров, — живым отсюда не уйдешь! К бойням примыкают мирные улицы — Штрасманштрассе, Либихштрассе, Проскауерштрассе, бульвары, скверы, где народ гуляет. Вообще люди живут скученно, в духоте, и если кто захворает, горло, скажем, заболит, то сейчас же бегут за врачом.А с другой стороны протянулась на пятнадцать километров ветка окружной железной дороги. Скот прибывает сюда из провинций; из Восточной Пруссии, Померании, Бранденбурга, Западной Пруссии едут представители овечьей, свиной и бычьей породы. Блеют, мычат, спускаясь по сходням. Свиньи хрюкают и обнюхивают землю, не знают ведь, куда их гонят. В стойлах они лежат плотно прижавшись друг к другу, белые, жирные; спят, всхрапывают. Ведь их так долго гнали, потом везли в тряских вагонах, теперь хоть ничего не отучит под брюхом, только очень уж холодно на каменных плитах; свиньи просыпаются, напирают на соседей. Лежат чуть ли не в два яруса. Вот две свиньи подрались из-за места в загоне, хрипят, наскакивают друг на друга, каждая норовит укусить противницу в шею или в ухо; то завертятся волчком, то затихнут, лишь изредка огрызаясь. Наконец одна, не выдержав, обращается в бегство, перелезая через других; победительница лезет за нею, кусает всех направо и налево, нижний ярус приходит в движение, расползается, и враги проваливаются вниз, ищут друг друга в потемках.Но вот в проходе появляется человек в холщовой куртке, отпирает загон и разгоняет свиней дубинкой; дверь открыта, животные устремляются в нее — визг, хрюканье. Скорей на волю, на свет божий! Белых забавных свинушек, с кругленькими, потешными ляжками, с веселыми хвостиками завитушкой и зелеными или красными пометками на спине гонят по дворам куда-то между бараками. Вот вам и солнышко, дорогие свинки, и земля. Нюхайте, ройте ее — недолго вам осталось; сколько минут? Впрочем, нельзя же всегда жить по часам. Нюхайте, ройте пятачками! Зарежут вас, для этого и привезли; здесь, изволите видеть, бойни, здесь свиней режут. Есть тут и старые бойни, но вы попадаете в новейшие, оборудованные по последнему слову техники. Здание большое, светлое, выстроено из красного кирпича, по внешнему виду его можно принять за канцелярию или за конструкторское бюро. Ну, пока, дорогие мои свинки, я пойду с другого хода, я ведь человек, и пройду вон в ту дверь, а внутри мы снова встретимся.Толкнул дверь, тяжелую, с противовесом, войдешь — сама закроется. Ух, какой пар! Что это они там парят? Все помещение заволокло паром словно в бане, это, может быть, свиней парят в русской бане? Идешь наугад, очки запотели, а не раздеться ли догола — пропотеешь, избавишься от ревматизма, ведь одним коньяком не вылечишься; идешь, шлепаешь туфлями. Ничего не разобрать, пар слишком густой. Со всех сторон — визг, хрипенье, шлепанье, мужские голоса, лязг каких-то приборов, стук крышек… Здесь где-то должны быть свиньи — они вошли с той стороны, со двора. Пар — густой, белый… Э, да вот и свиньи, вон, вон висят, уже мертвые, обрубленные, почти готовые в пищу. Рядом с ними стоит человек и поливает из шланга белые, рассеченные надвое свиные туши. Они висят на железных кронштейнах, головами вниз, некоторые целиком, между задними ногами деревянная распорка; что ж, убитое животное ничего уже не может сделать, оно не может и убежать. Отрубленные свиные ноги лежат целой грудой. Два человека проносят средь облаков пара на железной штанге только что освежеванную, выпотрошенную свинью, поднимают ее на блоке, подвешивают на крючья. Там покачиваются уже много ее товарок, тупо уставившись в каменные плиты пола.Словно в тумане проходишь по залу. Каменные плиты пола — рифленые, сырые; кое-где кровь. Между железными стояками ряды белых, выпотрошенных животных. А за ними видны убойные камеры, так и есть — оттуда доносятся негромкий стук, шлепанье, визг, крики, хрипы, хрюканье. А вон там стоят клубящиеся котлы, чаны, откуда и идет весь этот пар, рабочие опускают убитых животных в кипяток, ошпаривают их и вытаскивают красивыми, белыми, один рабочий счищает щетину ножом — свиная туша становится еще белее и совершенно гладкой. И вот тихо и мирно, ублаготворенные, словно после горячей ванны или удачной операции или массажа, лежат свинки рядами на скамьях, на досках. Белые, чистенькие, словно в новых сорочках; неподвижные — застыли в сытой истоме. Все они лежат на боку, у некоторых виден двойной ряд сосков; сколько у свиньи сосков? Плодовитые, должно быть, животные. Но что это? У всех на шее прямой красный шрам, — странно, очень странно!Но вот снова шлепанье, где-то сзади открывается дверь, пар оседает, рассеивается — загоняют новую партию свиней; бегите, забавные розовые свинушки с потешными ляжками, веселыми хвостиками завитушкой и пестрыми отметинами на спине. У каждого свой путь — вас впустили здесь, а я прошел через главный вход. Бегут они и нюхают воздух в новой камере. В ней холодно, как и в старой, но вдобавок сыро, по всему полу какие-то скользкие, красные пятна. Что бы это могло быть? В недоумении свиньи трутся пятачками об эти пятна.Вот стоит бледный молодой человек — белокурые волосы прилипли ко лбу, во рту — сигара. Обратите внимание, свинки: это последний человек, с которым вам придется иметь дело. Не судите его строго — он делает лишь то, что ему по службе положено. Ему, видите ли, надо урегулировать с вами кое-какие формальности. На нем сапоги, штаны, рубаха и подтяжки; сапоги выше колен. Это его спецодежда. Он вынимает сигару изо рта, кладет ее на прибитую к стене полочку и достает из угла длинный топор. Вот он — символ его должности и звания, символ его власти над вами, словно жетон у сыщика. Сейчас он вам его предъявит. Вот молодой человек поднимает длинную деревянную рукоятку на высоту плеча, заносит топор над визжащими у его ног свинками. Они там безмятежно роются, нюхают, хрюкают, а молодой человек похаживает, опустив глаза книзу, и словно что-то ищет… Разыскивается некий N для допроса по делу А против Б… Хрясь! Вот ему подвернулась одна, хрясь! — еще одна. Молодой человек весьма расторопен: он предъявил свой мандат, и топор опустился с быстротой молнии, окунулся в самую гущу, обухом на одну голову, еще на одну… Вот здорово! Как они бьются внизу! Мечутся, взбрыкивают ногами, валятся набок. Упала свинья и больше уж ничего не видит, не слышит — упала и лежит. А что выделывают ее ноги, голова! Но свинья уж тут ни при чем, это все ее ноги, это, так сказать, их частное дело.И вот два молодца заметили из шпарни, что им тоже пора за работу — приподняли заслонку в стене убойной камеры и вытащили оглушенное животное; быстро навели нож на точильном бруске, опустились на колени и чик-чик свинью по горлу, — разрез длинный, во всю шею, вскрыли животное, как мешок. И снова — чик-чик, второй разрез, еще глубже, — животное дергается, трепещет, бьется в судорогах, оно без сознания; пока еще только без сознания, но скоро будет хуже; свинья взвизгивает — ей вскрывают шейные артерии. Сознание ее угасло навсегда — мы вступаем в область метафизики и теологии, дитя мое, ты ходишь уже не по грешной земле, мы витаем теперь в облаках. Скорее подвигай плоскую лохань — струится в нее горячая темная кровь, пенится, пузырится; мешайте ее, живо! В организме кровь свертывается: говорят, образует тромбы. И, вырвавшись из тела, она все еще по привычке свертывается. Словно ребенок, который зовет маму на операционном столе: о маме не может быть и речи, мама далеко, а он чуть не задыхается под маской с эфиром и зовет, зовет до изнеможения: мама! мама! Чик, чик, вскрыты артерии справа; чик — артерии слева… Живее мешайте кровь в лохани! Так! Судороги затихают. Теперь ты лежишь неподвижно. С физиологией и теологией покончено, мы вступаем в область физики.Мясник, стоявший на коленях, поднимается. Колени у него болят. Свинью надо ошпарить, выпотрошить, разрубить, все делается по порядку. Упитанный заведующий прохаживается среди клубов пара взад и вперед, попыхивает трубкой, иной раз заглянет в распоротое свиное брюхо. А на стене рядом с поминутно хлопающей дверью висит афиша: „Сегодня в танцзале Фридрихсхайн бал мясников 1-й категории. Играет оркестр Кермбаха“. Снаружи висит объявление о состязаниях по боксу в залах „Германия“, Шоссештрассе, ПО, входные билеты от 1,50 марок до 10 марок. В программе — четыре квалификационные встречи.* * *Сегодня на скотопригонный двор поступило 1399 голов крупного рогатого скота, 2700 телят, 4654 овцы, 18 864 свиньи. Рыночная конъюнктура: особый спрос на крупный рогатый скот мясных пород и на телят. На овец — спрос обычный, свиней вначале брали охотно, но к концу дня — спрос упал; откормленные свиньи не в спросе.По скотопригонным трактам гуляет ветер, льет дождь. Мычат быки и коровы, гуртовщики гонят ревущее стадо. Животные упрямятся, останавливаются, разбегаются в стороны, погонщики носятся за ними с батогами. Бык покрывает посреди гурта корову, корова убегает от него, шарахается то влево, то вправо, а он не отстает и, ярясь, все снова и снова наскакивает на нее.В помещение бойни загоняют крупного белого быка. Здесь нет пара, нет камер, как для суматошных свиней. По одному входят большие, могучие быки в сопровождении погонщиков в открытые ворота. Перед белым быком простирается окровавленный зал с развешанными в нем половинами и четвертями туш с разрубленными костями. Бык склоняет широкий лоб. Его пинают, подгоняют батогами к мяснику — тот слегка ударяет быка плашмя топором по задней ноге, чтобы подошел поближе. Потом один из погонщиков обхватывает быка снизу за шею. Бык стоит покорно, до странности покорно, как будто он на все согласен и не желает сопротивляться — словно увидел все и понял: от судьбы не уйдешь. А может быть, он решил, что погонщик просто приласкал его — со стороны и впрямь похоже на то. Погонщик повис у него на шее, и бык поддается, нагибает голову наискосок в сторону, приподняв морду немного кверху.Но мясник за его спиной уже занес молот. Не оглядывайся! Молот в сильных руках, навис над ним, над его затылком, и — б-б-бах вниз! Вся мускульная сила здоровенного мужчины вбивает стальной клин в затылок животного. И не успел еще мясник отдернуть молот, все четыре ноги животного вскидываются кверху и грузное тело словно взлетает на воздух. А затем, будто у него уже нет ног, бык всей тушей рушится на пол, на судорожно сведенные ноги, застывает на миг в таком положении и медленно валится набок. А палач заходит справа и слева, добивая его все новыми и новыми ударами, по темени, в виски; спи, спи, ты больше не проснешься. Тогда второй мясник выплевывает окурок сигары, сморкается в пальцы и, вынув из ножен длинный, как шпага, нож, опускается на колени у головы животного. Судорога уже отпустила конечности животного — бык сучит ногами, вскидывает заднюю часть туловища. Мясник, отложив нож, что-то ищет на полу, кричит, чтобы ему подали лохань для крови. Бычья кровь пока еще спокойно бежит по жилам под ровными толчками могучего сердца. Правда, спинной мозг раздавлен, но кровообращение еще не нарушено, легкие дышат, кишки сокращаются. Но вот сейчас будет пущен в ход нож, и кровь стремительно рванется наружу — представьте себе только, — хлынет, как из шланга, широкой струей — черная, ликующая кровь… И погаснут огни, стихнет веселье, разойдутся загулявшие гости, прощальная сутолока в дверях — и дом опустел; нет больше привольных пастбищ, теплого хлева, душистого корма, все исчезло, словно растаяло, — остались только зияющая пустота и жуткий мрак — вот он, путь в иной мир. Ого, на сцене появился вдруг господин, купивший этот дом, — здесь прокладывают новую улицу, и дом пойдет на снос — конъюнктура требует!</blockquote>

Проверка