JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.

Ответить в теме

Сообщение: <blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 679380" data-attributes="member: 1">ПРЕСТУПНЫЕ ХРИСТИАНЕИтак, государственный аппарат разросся, христианство стало официальной религией, но всё это, вероятно, больше повлияло на риторику, касающуюся преступности, чем на саму преступность. Кроме того, «прорастание» во властные структуры означало для христиан утрату ореола мученичества и отказ от былого радикализма. Зато обласканная императорами церковь получила возможность для немереного обогащения. Статус государственной религии открыл перед христианами массу благих возможностей, позволив развернуть колоссальную программу строительства храмов за казенный счет и даже мало-помалу добиваться повышения ассигнований на оказание помощи страждущим. Ну и, конечно же, после получения христианством статуса официальной религии в лоно церкви бесперебойным потоком хлынули талантливые и амбициозные люди. Так из подпольной религии угнетенных и гонимых христианская церковь в мгновение ока превратилась в уютный общий дом для богатых и респектабельных. Многими носителями раннехристианских ценностей из числа простых людей это преображение расценивалось как продажа церковью самой себя мирским властям — тому самому государству, которое совсем недавно ее нещадно преследовало.Часть христиан жестко воспротивилась наметившемуся при Константине курсу на огосударствление церкви. В Северной Африке, например, местные общины наотрез отказывались принимать обратно в лоно церкви тех, кто предал ее в период гонений Диоклетиана. Поскольку император не желал отступаться от своего требования, означенные общины отделились от ортодоксальной кафолической церкви и устроили собственные молельни. В скором времени в большинстве городов и селений христианские общины оказались расколоты между признаваемыми Римом епископами и епископами ослушников, которых прозвали донатистами [95]. Так, едва приняв христианство, Константин через считаные годы сам оказался в весьма щекотливом положении гонителя догматического меньшинства за отказ следовать официальной линии высшего церковного руководства. Самые радикальные из донатистов — так называемые циркумцеллионы [96] — нападали на усадьбы землевладельцев-христиан кафолического исповедания и отпускали на волю их рабов. Наконец, почитая христианских мучеников периода гонений, некоторые донатисты в исступлении веры врывались в римские магистратские суды с целью спровоцировать их на вынесение себе смертного приговора, дабы обрести святость старым проверенным способом.Еще одним прямым следствием обращения Константина стала практика вовлечения императора во всевозможные богословские диспуты. Когда богослов из Александрии Египетской по имени Арий оспорил догмат о предвечном триединстве Бога Отца, Сына и Святого Духа, настаивая на изначальности и первичности Бога Отца, а Сына почитая за Бога сотворенного, эта мысль многих соблазнила своей простотой и логичностью: для римской культуры очень важна была идея о наследовании сына своему отцу и выполнении его воли; отношения между отцами и сыновьями являлись одним из краеугольных камней римского общества. Вот и Всевышний породил Иисуса, дабы тот на земле исполнил отцовскую волю, прежде чем воцариться на небе одесную от него; значит, Отец существовал раньше Сына. Всё бы ничего, но слишком уж это было похоже на языческое многобожие. Константину, который едва стал единовластным правителем всей империи, претила сама мысль о возможности политеистического разделения высшей власти между несколькими лицами, пусть даже всего тремя. И он был преисполнен решимости сделать так, чтобы в его христианской империи владычествовал единый Бог, а Его единственным полномочным представителем на земле выступал лично он, император. А посему Константин впервые в истории призвал всех христианских епископов явиться на общее собрание, дабы раз и навсегда разрешить этот вопрос. В результате в город Никея (к югу от Босфора) съехалось около двухсот приглашенных — чтобы разработать и утвердить общую для всех позицию. Последнее слово, надо понимать, осталось за инициатором Никейского собора, пусть он и не был епископом, предложившим решение, устроившее практически всех присутствовавших. Было постановлено считать все три ипостаси Троицы «единосущными», то есть имеющими одну природу. Считаных несогласных отлучили от церкви, а затем и вовсе изгнали за пределы империи.Вовлечение императорской власти в разрешение теологических разногласий означало, что разделение на правоверных и еретиков принимало политический оттенок. Людей, признанных еретиками, отныне могли не только отлучить от церкви, но и покарать согласно римским законам. Религиозное заблуждение было криминализировано. И чем яростнее делались доктринальные споры между представителями различных течений внутри повсеместно приживавшегося христианства, тем серьезнее становились политические последствия для проигравшей стороны. Один из самых известных догматических конфликтов такого рода разгорелся в начале V века и завершился целенаправленными усилиями св. Августина по искоренению учения Пелагия, радикально расходившегося с канонами. Один из отцов церкви заручился содействием императора Гонория, который в конце концов издал эдикт о запрете пелагианства и преследовании за него.Пелагий родился в середине IV века, предположительно в Британии, и внешность, если верить св. Иерониму, имел весьма отталкивающую: «приземистый, полный и грузный от ирландской овсянки». Оказавшись в Риме на рубеже веков, Пелагий стал распространять среди верующих весьма оригинальную версию христианского вероучения и проповедовал ее там вплоть до взятия города готами в 410 году. Разорение Рима варварами дало мощный толчок к усилению богословских дебатов о причинах этого события, поскольку нужно было срочно возложить на кого-то ответственность за обрушившийся на город гнев Божий. Так не за попустительство ли еретикам наказаны были римляне? (Поднявшие голову язычники между тем и вовсе утверждали, что кару на город ниспослали оставленные старые боги.) Удалившись в Африку, Пелагий первым делом отправился на поклон к Августину, служившему епископом в Гиппоне близ Карфагена, в надежде убедить того в приемлемости своих трактовок вероучения, но встретил в его лице непримиримого противника. Августин был ярым сторонником широкой церкви под покровительством империи, которая наставляла бы на путь ко спасению великое множество слабых и немощных грешников. Пелагий же возлагал бремя ответственности за собственное спасение на личность и призывал каждого человека вести чистую и праведную жизнь, не прельщаясь земными благами. «Богатства невозможно обрести праведным путем», — утверждал он, и даже доходил до категорического заявления: «Богатство есть зло» (Пелагий, О богатствах, VII.3; V.1). Даже подавая милостыню нищим, настаивал Пелагий, богатые всего лишь возвращают обездоленным крошечную толику от огромного состояния, которое нажили, отнимая у бедных последнее. «Их ли это состояние?» — вопрошал Пелагий. Ведь приобретено оно через «насилие, творимое слугами императора и его наместников с целью грабительского обогащения с использованием должностных полномочий» (Jerome, Commentarii in Ezechielem, VI.8).Августин отлично сознавал привлекательность и, как следствие, потенциальную опасность столь радикального воззвания к дремлющей в народе жажде восстановления попранной справедливости. В 410-х годах Пелагий не раз осуждался за еретичество и отлучался от церкви поместными соборами, но после этого просто перебирался в другую провинцию и как ни в чем не бывало продолжал свои проповеди, пока высшее духовенство не осознало, что без твердой руки императора эту ересь искоренить не получится. И тогда Августин и другие правоверные африканские епископы обратились к папе римскому с целью заручиться поддержкой самого императора, по некоторым утверждениям якобы сопроводив эту просьбу отправкой восьмидесяти чистопородных лошадей в подарок императорскому двору и кляузой с обвинением последователей Пелагия в подстрекательствах к уличным беспорядкам в самом Риме; действительно, ортодоксия — одно дело, а правопорядок — совсем другое. Как следствие, в 418 году император Гонорий лично осудил Пелагия за ересь и возмущение общественного спокойствия, после чего Пелагий скрылся где-то в Египте, и больше никто о нем не слышал. Зато сохранилась в веках ликующая формулировка «делу конец» (causa finita est), использованная Августином для оповещения клира и прихожан об окончательном решении пелагианского вопроса Римом с амвона кафедрального собора в Карфагене (Sermon 131).Борьба с пелагианами носила, к счастью, ненасильственный характер. Однако случались внутри церкви и конфликты, оборачивавшиеся крупномасштабными уличными беспорядками и кровопролитными столкновениями. В 366–367 годах прямо в Риме разгорелись кровавые столкновения между сторонниками двух претендентов на освободившийся папский престол — Дамасия и Урсина. Язычник Аммиан Марцеллин восхищается честолюбием христиан, их ожесточенной борьбой, включавшей и насилие. Фракция Дамасия в конце концов победила, но только после того, как его сторонники сразились с соперниками в базилике Сициния; тогда погибли 137 человек (Римская история, XXVII.3.12–13).Перед этим в Константинополе с 337 по 360 год полыхала непримиримая распря между ортодоксальной и арианской церковными общинами. Лидер ариан Македоний, стоило ему дорваться до архиепископской власти, тут же принимался насаждать среди несогласных свое толкование веры. При поддержке императора Констанция II (того самого, чей триумфальный въезд в Рим описан в начале главы), исповедовавшего арианство, его единоверцы во главе с архиепископом Македонием I стали позволять себе слишком многое даже по меркам тех времен. Захватив с помощью императора архиепископский престол, Македоний рассадил епископами и пресвитерами по епархиям и церквям своих людей и развернул гонения на инакомыслящих с целью подавления всякой оппозиции арианству и принуждения к его принятию под изощренными пытками, до которых, по словам историка Сократа Схоластика, даже варвары не додумывались. Архиепископ Македоний узнал, что в провинции Пафлагония на севере Малой Азии жители держатся ортодоксального учения, и призвал императора послать в провинцию войска. Это дало обратный эффект, когда местные жители, вооруженные только вилами и религиозным рвением, дали отпор и убили почти всех солдат. Но в конце концов зарвавшийся Македоний сподобился на такое кощунство, что лишился благоволения Констанция, а именно — пытался перенести раку с мощами его отца, св. Константина Великого, из одного храма в другой. Вылилось это в массовые волнения, закончившиеся чудовищной бойней: «весь притвор храма залит был кровью, и ею наполнилось находившееся в нем водохранилище, из которого она текла потом на портик и на самую площадь». Узнав о происшествии, император разгневался на Македония, который был низложен следующим же собором (Церковная история, II.38) [97].Конечно же, христиане воевали не только между собой. По мере укрепления и роста ревностности христианства усиливались и репрессии против язычников. Их храмы закрывались и стирались с лица земли, а жертвоприношения и обряды объявлялись вне закона. Разрушение в конце IV века языческих храмов в Александрии Египетской, включая знаменитый Серапеон [98], спровоцировало мощное восстание язычников, которых в городе оставалось предостаточно. Они напали на христиан и многих из них убили. Число раненых было огромно с обеих сторон (Сократ Схоластик, Церковная история, V.16). Подобные выплески насилия на улицы городов, естественно, нормой жизни никоим образом не являлись, а были событиями из ряда вон выходящими, — иначе бы историки вовсе не удостаивали их своего внимания и не включали в летописи.Язычники и христиане самого разного толка вполне способны были к мирному сосуществованию, которое по большей части и не нарушалось. Вот только дошедшие до нас пусть и редкие, но резонансные истории еще больше подчеркивают, что в поздней империи резко возросла роль религиозной розни в разжигании периодических вспышек яростного насилия, а религиозные убеждения всё чаще криминализировались и становились основанием для преследований или, в лучшем случае, судебных споров. Превыше всего законников стали волновать вопросы о рамках допустимого в религиозных верованиях, убеждениях, канонах, культах и обрядах, а дебаты по подобным вопросам неизбежно переходили в политическую плоскость.Однако самым знаменательным изменением в отношении к преступности на закате империи стала, вероятно, изощренная метафоризация различных правонарушений в дидактических целях. В своей «Исповеди» Аврелий Августин детально вспоминает о грехах своего детства, отрочества и юности, включая знаменитую историю о том, как в компании таких же непослушных мальчишек он по ночам воровал груши из соседнего сада, — причем сверх всякой меры, просто из тяги к запретному плоду, идущей от природной испорченности и упоения собственным моральным падением, — а затем за ненадобностью скармливал недозрелые груши свиньям (II.4-10). Он описывает, как в отрочестве проводил время с ватагой сверстников, в том числе играл с ними в карты на улице до поздней ночи (I.XVIII.30; II.VIII.16). Он вспоминает, что дети жульничали. Когда Августин ловил на этом товарищей по играм, он приходил в ярость и ссорился с ними, хотя сам был виноват в том же. Но, конечно же, Августин преследовал фундаментальные теологические и далеко идущие политические цели, подводя аудиторию наивно-детскими образными ассоциациями к выводу о необходимости безропотного послушания. По мере взросления людей, утверждает он, эти грехи переносятся из плоскости детских игр в общественные отношения, в том числе в поведение магистратов и королей. Ссоры Августина с другими детьми также показывают, что мальчики разделяли сильное чувство общинной справедливости, как бы далеки они ни были от данного идеала, если судить по их поступкам. Каждый мальчик ожидал, что другие будут вести себя честно по отношению друг к другу и соблюдать некий общий «кодекс чести», даже если это означало обман взрослых. Христиане должны хорошо понимать подобное чувство справедливости.Раз за разом Августин особо подчеркивает пагубность дурного влияния сверстников, из-за которого его детство и отрочество были растрачены впустую, а душа едва не оказалась загубленной на корню, ибо он дошел до того, что воровал из родительской кладовой под вредным воздействием окружения, пробуждавшего в нем злые начала, а без этого он и не ступил бы в детстве на дурную стезю. Отчасти он воровал для того, чтобы обменивать украденное на безделушки у друзей. Отчасти — для того, чтобы примыкать к коллективу. Других причин у него не было. В тексте Августина образ ворующего ребенка становится метафорой слабой души, которая борется за спасение, сталкиваясь со множеством земных искушений.Итак, весь смысл воровства груш мальчишками заключался в некоем бунтарском, от рождения присущем человеку стремлении к подрыву устоев общества, нарушению миропорядка: этим сытым и холеным детям груши были без надобности, и приходилось скармливать краденые фрукты свиньям. Главное же, по словам богослова, заключалось в необоримом желании «совершить поступок, который тем был приятен, что был запретен». Отсюда и пошедшее от Августина твердое убеждение, что все христиане — малые и неразумные дети, а потому нуждаются в твердом наставлении свыше на путь истинный, а при необходимости и в исправлении. Без этого паства неизбежно поддастся врожденным слабостям и не устоит перед искушениями, совращающими с единственного узкого пути ко спасению. Ведь по природе своей люди слабы, испорчены и в глубине души жаждут лишь одного — предаться порокам. И единственное спасение для грешников — в лоне истинной Церкви Христовой, через которую только Бог и ниспосылает людям свою милость и благодать.</blockquote>

Проверка