JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.

Ответить в теме

Сообщение: <blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 679362" data-attributes="member: 1">ВОЕННЫЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ НА СОБСТВЕННОЙ ТЕРРИТОРИИУчасть Кремоны еще раз напоминает нам, что не все войны велись Римом против внешних врагов, поскольку у римлян хватало и внутренних противников — тех, кого римское государство в разные годы классифицировало как «изменников» или «врагов народа» и считало заслуживающими самых свирепых кар. Судя по их действиям, многие подданные Римской империи не признавали ее писаных законов или, как минимум, предпочитали молча их игнорировать, продолжая жить по-старому и после заключения их земель в границы империи.Крайней формой такого поведения становились открытые восстания и мятежи. Выше мы обсудили речь Калгака с указанием побудительных мотивов борцов за народное освобождение из-под римского ига. Во время галльских восстаний многие пассионарии побуждали местные племена к восстанию против римлян пламенными речами о росте налогов, произволе ростовщиков, жестокости и высокомерии римских правителей (Тацит, Анналы, III.40). Обычно мятежи вспыхивали в недавно завоеванных провинциях, где еще помнили о вольготной жизни до обременения тяжким римским ярмом. И когда вспыхивало вооруженное восстание, пощады от мятежников римлянам ждать не приходилось. После завоевания Британии восставшие бритты, возглавленные Боудиккой, вдовой (павшего от рук римлян) вождя племени иценов, поголовно вырезали гарнизоны римлян вместе с семьями в Камулодуне (современный Колчестер), Лондинии (Лондон) и Веруламии (Сент-Олбанс). Но подобные восстания в имперский период были большой редкостью, особенно в провинциях, где под властью Рима успело смениться не одно поколение. Поэтому основным поставщиком внутренних врагов режима являлись… собственные римские легионы.Римская армия являлась сборищем уголовных элементов и рассадником криминалитета. Мы уже видели, что множество солдат подпадало под обвинения в превышении полномочий, отъеме личного имущества у местного населения и его принуждении к выполнению всяческих повинностей. Но вместе с тем потоки дезертиров из армии оседали в разбойничьих бандах, наводнявших дикие окрестности цивилизованных поселений. Ведь огромные площади Римской империи за пределами городов — пустыни и степи, леса и болота — оставались неосвоенными и служили надежным укрытием от правительственных сил. Многие рекруты вовсе не желали нести службу в римских войсках и дезертировали при первой же возможности. Существовал даже отдельный закон «О новобранцах», предписывавший, в частности, как быть с уклонистами и дезертирами, где отдельной статьей прописывалось даже, что отрезавших себе пальцы членовредителей следует не освобождать от воинской повинности, попустительствуя такой хитрости, а переводить на службу в канцелярию (Кодекс Феодосия, VII.13.4–5). Вероятно, перспектива службы в армии действительно представлялась многим юношам настолько непереносимой, что они предпочитали податься в бега и, поставив себя вне закона, объединяться в шайки лесных разбойников. Вероятно, банды дезертиров и впрямь доставляли властям немало хлопот, если против них неоднократно выпускались различные законы. От дезертиров приходилось ожидать и дополнительных преступлений: краж, похищений людей, угона скота (Дигесты, XLIX.XVI.5). Хозяевам разрешалось у.бивать солдат, проникших в их владения под покровом ночи, а дезертиров, застигнутых в городской черте Рима, и вовсе предлагалось казнить вне зависимости от времени суток, в которое они были пойманы. Между прочим, установить, что пойман именно дезертир, было далеко не всегда просто: многие из них выдавали себя за воинов, совершивших побег из варварского плена и только что вернувшихся на родину. В том же законе обнаруживаем указания, как определить, говорят ли солдаты правду: проверить их предыдущий военный послужной список и убедиться на деле, хороший ли он воин. Если он ленив или небрежен при исполнении своих обязанностей, верить ему не следует.Гражданские войны порождали массу криминальных элементов. Каждая начиналась с мятежа, поднятого кем-то из военачальников, после чего солдаты проигравшей армии объявлялись изменниками и растворялись в местности, превращаясь в бандформирования. Оратор Либаний в надгробной речи, посвященной императору Юлиану, описывает, как тому пришлось устранять подобного рода последствия разгрома в 353 году армии узурпатора Магнеция. Юлиан собрал целое войско из людей, вынужденных разбойничать после того, как они потерпели неудачу под руководством Магнеция (Речи, XVIII.104). Так нередко и начинались гражданские войны: с выступлений амбициозных полководцев, нацелившихся на захват власти и нашедших поддержку среди войск, нацеленных, в свою очередь, на щедрую награду в случае успеха мероприятия. Другой распространенной причиной, похоже, следует считать бунты войсковых соединений. Тацит рассказывает о подобном мятеже, случившемся в недолгое правление Отона в «год четырех императоров». Вызванная императором в Рим в качестве подкрепления для преторианцев провинциальная когорта вдруг взбунтовалась — и, похоже, не по политическим мотивам, а просто вследствие излишнего приема горячительных напитков. Вероятно, имели место в среде солдат и циничные подстрекатели, рассчитывавшие что-то награбить. Некоторые участники мероприятия были рады любому нескучному событию (История, I.80).Группы разбойников могли порой похвастаться высокой степенью организованности. Плутарх рассказывает, как молодой Юлий Цезарь был захвачен в плен пиратами — у берегов Греции, неподалеку от Милета. В ту пору они имели большой флот и практически были хозяевами морей. Цезарь благополучно собрал выкуп, разослав гонцов по городам за деньгами, а откупившись, тотчас снарядил карательную экспедицию на нескольких кораблях против пиратского судна, которое не успело уйти далеко. Команда Цезаря захватила разбойников со всеми сокровищами, а плененных пиратов распяли. Однако последовательной борьбы с пиратством в период республики, в сущности, не наблюдалось. Кассий Дион как о беспрецедентном событии рассказывает об усмирении пиратов Помпеем Великим (XXXVI.20–22). Морские разбойники плавали большими флотилиями, их вели свои авторитетные капитаны. Они грабили всех прочих мореплавателей и летом, и зимой. Помпей успешно сломил их силы, но Дион дает понять, что ненадолго. Пираты и разбойники давали о себе знать во все времена римского господства, но не в таких масштабах, которые требовали вмешательства государства. Морское и береговое пиратство казалось явлением неискоренимым и продолжало доставлять хлопоты римлянам вплоть до самого крушения империи.Самым колоритным бандитом (на суше) за всю историю Римского мира следует назвать, вероятно, Буллу Феликса. Он организовал шайку из шестисот разбойников, которые в начале III века, при императоре Септимии Севере, нагло орудовали на Апеннинском полуострове под самым носом у римских властей. Его имя или прозвище переводится как «оберег удачи», и, похоже, удача действительно долгое время сопутствовала Булле Феликсу. Два с лишним года (предположительно, в 205–207 годах) Булла безнаказанно грабил Италию и избегал пленения. Дион пишет о нем как о супергерое древности: «хотя за ним гонялось множество людей и сам Север ревностно его разыскивал, он так и оставался неузнанным, даже когда его узнавали, ненайденным, — когда его находили, несхваченным, — когда его захватывали, — и всё это благодаря его щедрым взяткам и изворотливости». При этом с жертвами он обходился честно и справедливо (по криминальным «понятиям» того времени). Как правило, он сразу же отпускал обобранных, только ремесленников некоторое время удерживал, а воспользовавшись их мастерством, отпускал, щедро наградив (Кассий Дион, Римская история, LXXVII.10). Он придерживался «социалистического» принципа распределения благ и раздавал отнятое у богатых наиболее нуждающимся.Этот предтеча Робина Гуда был невероятно смышлен и хитер. Наладив шпионскую сеть, Булла Феликс получал сведения обо всех, кто покидал Рим и прибывал в портовый город Брундизий, а также о численности и социальном статусе путешественников. Он окружил себя довольно умными людьми, в частности из числа императорских вольноотпущенников, отличавшихся значительно более высокой образованностью в сравнении со среднестатистическими бывшими и беглыми рабами. Впрочем, эти последние составляли основную часть его банды. Сообществом двигала, вероятно, общая любовь к социальной справедливости. Римским тугодумам-начальникам столь быстрый ум был явно не по зубам. Однажды, когда двое людей Буллы попали в плен и их уже собирались бросить на растерзание диким зверям, он отправился вызволять их, притворившись начальником этого края; якобы ища сильных заключенных для каторжных работ, он похитил их. В другой раз он пошел к центуриону, ответственному за его поимку, и, снова притворившись кем-то другим, заявил, что приведет его к Булле. Он отвел центуриона в свой лагерь, где и взял его в плен. Здесь Булла решил посмеяться над римской правовой системой и ее несправедливостью, надел платье магистрата, устроил «суд» и вызвал центуриона. Он велел обрить центуриону часть головы, как обычному преступнику, а потом сказал: «Передай своим господам, пусть они кормят своих рабов, чтобы те не обращались к разбою». Император Септимий Север был раздосадован тем, что долго не может поймать Буллу, и послал трибуна схватить его под страхом самых страшных наказаний. В конечном счете Буллу схватили — потому только, что на него донесла любовница. Разбойника привели к префекту, где неукротимый Булла вновь проявил себя. Префект Папиниан спросил его: «Почему ты стал разбойником?», на что тот отвечал: «А почему ты стал префектом?» Булла был брошен зверям на арене, и так окончилась его славная жизнь.Что мы можем почерпнуть из этой истории? Прежде всего вспомним, что сам Дион был сенатором и адресовал свою версию событий образованным представителям римской элиты. Никаких причин ратовать за дело народных мстителей, восстанавливающих справедливость разбойничьими методами, у него не было, не говоря уже о том, чтобы восхищаться этими людьми. Чего же в таком случае добивался Дион? Сенатор-историк прямо противопоставляет блестящий ум и изобретательность Буллы бездарным действиям императора и его чиновников. Булла Феликс вдохновляет людей на подвиги собственным дерзновенным примером, а Септимий Север оказывается способен лишь на принуждение подчиненных к выполнению своих пожеланий под угрозой сурового наказания. Разбойничье сообщество прекрасно организовано, дисциплинированно и предано лидеру, то есть обладает ровно теми характеристиками, которые должны быть присущи римскому государству, но отчего-то им утрачены. И, конечно же, численность шайки — 600 человек — выбрана и неоднократно подчеркнута Дионом неспроста, а с целью возбудить в сознании читающей публики волну ассоциаций по случаю его точного совпадения с числом римских сенаторов. Вот только Булла прекрасно умел управляться со своим разбойничьим «сенатом», поскольку действовал как мудрый и щедрый покровитель, чем и завоевывал лояльность. Правление его отличалось умеренностью и честностью: денег у людей он изымал ровно столько, сколько с них причиталось по справедливости; применение людям он находил сообразно с их достоинствами и умениями. Всё это читалось как немой укор Риму под властью Севера, где люди были обложены непомерными налогами и пышным цветом процветало кумовство. Даже и на смертном одре этот император завещал сыновьям: «Живите дружно, обогащайте воинов, а на всех остальных не обращайте внимания». Дион настаивает на том, что император говорил именно так — слово в слово. Отсюда следует, что режим Севера являлся рафинированной военной диктатурой, даже не пытавшейся маскироваться заботой о народном благе и добрым правлением. И наконец, о контрасте имен: «буллой» называли амулет, который вешали на шею детям, чтобы защитить их от жизненных бурь и невзгод; «север» (severus) означало «суровый», каковым и представал император, сеющий вокруг себя лишь войны и насилие. «Феликсами» — то есть «приносящими счастье и удачу» — традиционно принято было называть императоров, подчеркивая их роль в обеспечении благоденствия римского государства и народа. В этом же предании народу куда счастливее жилось под крылом у благородного самозваного Феликса, чем у официального правителя.В сущности, Дион написал не что иное, как гневную инвективу в адрес Севера, обвиняя его в преступном узурпаторском правлении. Последний штрих к портрету Буллы — его риторический вопрос к префекту, по какому праву тот оказался у власти, чтобы его судить, — сам по себе является парафразом широко известного в ту пору предания об Александре Великом. На обращенный Александром к захваченному в плен пирату вопрос, «какие преступные наклонности побудили его сделать море опасным для плавания, когда он располагал одним миопароном [87], он ответил: "Те же, какие побудили тебя сделать опасным весь мир"» (Цицерон, О государстве, III.XIV, 24). Весьма показательно, что после казни Буллы лишившееся харизматичного вождя народное движение мгновенно угасло, а сплоченная группа его последователей распалась, как будто, пишет Дион, «вся сила этих шестисот человек заключалась в нем одном». В этом еще одно разительное отличие Буллы от Севера, которому приходилось цепляться за власть, покупая преданность армии (сделавшей его императором) ценой ее бесконтрольного обогащения за счет остального населения.Существовал ли Булла в реальности? В основе рассказанной Дионом истории, вероятно, лежат какие-то подлинные события, но автор трансформировал их в приукрашенную притчу и вместе с тем памфлет против ненавистного императора, исполненный, впрочем, достаточно тонко, чтобы не навлечь на голову Диона неприятностей, однако же и достаточно прозрачный, чтобы содержащийся в нем антиимперский посыл был понятен читающей публике из сенаторского сословия.Без ответа остается вопрос, действительно ли «благородные разбойники» пользовались популярностью в народе. Разумеется, в древних легендах широко используются близкие простонародью темы несправедливости и бедности, чиновничьего произвола и мздоимства, отражающие общее недовольство скверным правлением. Если верить Диону, симпатии местных жителей неизменно были на стороне Буллы. Вот только в реальной жизни банды вооруженных разбойников обычно вели себя далеко не столь благородно и преследовали куда более низменные цели, чем это приписывается Булле Феликсу и его команде. Вспомним и евангельскую притчу о добром самаритянине — единственном, кто сподобился позаботиться об ограбленном, раздетом и израненном путнике, брошенном разбойниками у дороги (Лк. 10:30–35). Не потому ли предыдущие путники не обратили внимания на жертву ограбления, что подобное зрелище было привычным и не останавливало на себе взора? Или же они, напротив, увидев в брошенной жертве сигнал о близости разбойников, торопились поскорее проскочить опасное место? Так что рассказ о Булле звучит, конечно, красиво, однако на деле местные жители опасных разбойников недолюбливали и предпочитали упиваться зрелищем их растерзания зверями во время игр.Значительно правдоподобнее и ближе к реалиям выглядит разбойничья история, датированная серединой IV века и описанная по горячим следам Аммианом Марцеллином. В Сирии занялся разбойным промыслом целый этнический клан, компактно проживавший в крупном селении в окрестностях города Апамея и оттуда терроризировавший города и веси. Они были особенно хитры, ибо бродили в обличье торговцев и солдат: обнаружить их было нелегко. В общем, они выдавали себя за добропорядочных граждан и, пользуясь этим, нападали на поместья и виллы богачей, а порой даже захватывали небольшие города. В их преступлениях не наблюдалось закономерности. Они убивали людей десятками и, казалось, наслаждались этим. Аммиан пишет, что они испытывали «жажду крови не меньше, чем добычи». Как и Булла, они притворялись чиновниками, в данном случае — казначеем и его свитой, и, используя эту маскировку, как-то раз совершили налет на дом одного выдающегося гражданина. Они захватили сокровища и убили многих из его домочадцев. Но на сей раз за ними по пятам следовал военный отряд. Все до единого бандиты были убиты, как и их маленькие дети — на случай, если бы они пошли по стопам отцов. Роскошные дома разбойников, которые они построили на свои доходы, было велено уничтожить (Аммиан Марцеллин, Римская история, XXVIII.2.11–14).Однако у этих бандитов не было ничего общего с благородными разбойниками Буллы, не считая того, что они выдавали себя за чиновников. Не исключено, конечно, что Аммиан в той же мере гиперболизирует зверства сирийских бандитов, в какой Дион преувеличивает благородство Буллы и его разбойников, поскольку все римские историки отчасти сказочники. Однако атмосфера бандитских налетов и страх простых селян и горожан перед ними переданы с большой достоверностью. Однако и в этом случае, как и в деле Буллы, особо подчеркивается, что к военному подавлению банды имперские власти прибегли лишь после того, как бесчинства приняли поистине угрожающий оборот. Таким образом, перед нами две резонансные истории, явно исключительные, а следовательно, мы не можем использовать их для вынесения объективного суждения о степени распространенности бандитизма в римских владениях. Небольшие горстки беглых рабов или дезертиров вполне могли годами промышлять мелкими разбоями, вовсе не привлекая к себе внимания властей.Всплеск бандитизма на окраинах империи, похоже, пришелся на вторую половину III века и, возможно, был вызван массовыми нашествиями варваров. Немалую роль сыграла и возросшая политическая нестабильность вследствие утраты правителями влияния на войска, и, как следствие, участившиеся мятежи стремившихся к власти военачальников. Череда гражданских войн, в свою очередь, дала кадровую подпитку бандам в лице оставшихся без дела солдат разбитых в междоусобицах армий, которым не оставалось ничего иного, кроме поисков альтернативных источников заработка. К тем же годам относятся и первые упоминания на страницах летописей о движении «багаудов» — весьма загадочной в плане происхождения, состава и целей группы вольных разбойников или повстанцев. Их банды взяли под свой контроль северо-западные окраины Галлии и, вероятно, могут считаться прообразами веселой компании Астерикса из популярных французских комиксов. В IV веке историк Аврелий Виктор охарактеризовал их как сельскую шайку, уничтожившую много домов и пытавшуюся захватить некоторые города (О цезарях, 39.17). В общем, речь здесь идет не о мелких бандах, тем более что предводители багаудов даже чеканили монеты с собственными профилями, а также иными средствами пропагандировали себя в качестве законных императоров.В IV веке багауды практически исчезают с горизонта исторических хроник после восстановления Диоклетианом и его преемниками имперской власти, но вновь появляются в начале V века — в контексте близкого падения Западной Римской империи. В пьесе неизвестного автора «Жалобщик» (или «Ларчик»), датируемой этим временем, хоть и написанной в стиле творившего во II веке до н. э. Плавта (к вопросу о консерватизме высокообразованных римлян), сообщество багаудов очень похоже на отпавшую от цивилизации коммуну хиппи. На Луаре, сообщает автор, народ живет по законам природы. «Там нет места притворству и хитрости, лжи и обману. Суд вершат с кроны дуба, приговор на кости вырезают. Иск подать может самый безродный, и судьи там люди простые. Всё дозволено там». Подобное описание вроде бы указывает, что сообщества багаудов воспринимались как вышедшие из повиновения имперским властям и законам, обособившиеся и занявшиеся построением более справедливого общества на окраине империи. Однако не стоит забывать, что данное описание получено нами из комедии. Христианский мыслитель и писатель V века Сальвиан рисует совсем иную картину мотивов и поведения этих отщепенцев. Согласно его словам, багауды, по сути, вынужденные переселенцы, беженцы от произвола римских властей. Багаудов можно было бы назвать преступниками, но они были вынуждены обратиться к преступлению. Римское государство, говорит автор, вот кто является настоящим разбойником (Сальвиан, О мироправлении Божьем, V. 5–6).Нам, вероятно, никогда не удастся получить четкого представления о том, что именно затевали багауды. Ясно только, что они обрели немалую силу, коль скоро попали на страницы римской истории и вынуждали империю давать им организованный вооруженный отпор. Разгул бандитизма на окраинах империи во все времена свидетельствовал об ослаблении власти Рима над провинциями: немощность центра порождала на периферии вакуум в пространстве силового влияния, и этот вакуум спешили заполнить альтернативные местные вожди. Периодические всплески бандитизма свидетельствуют и о том, что государство заботилось прежде всего об отражении угроз со стороны крупных вражеских армий, способных подорвать стабильность и уничтожить само владычество Рима над своими землями. Да и простых людей более всего волновало, как бы не оказаться под пятой захватчиков. Ужасы вражеских нашествий, регулярно испытываемые в старину, до взятия под контроль всего Средиземноморья, на века запечатлелись в народной памяти. Римская империя в значительной мере обеспечивала себе столь долгое существование на столь обширной территории именно за счет неких гарантий искоренения подобной угрозы для большинства ее обитателей.Но в какой-то момент дряхлеющая империя столкнулась с возрастающим и жестоким сопротивлением центральной власти на местах и усилением напора варваров извне. В 410 году Рим подвергся разграблению готами… Это была невиданная катастрофа; подобное казалось невозможным вот уже 800 лет! Трудно вообразить шок, пережитый римлянами, — ведь предыдущий аналогичный опыт был для них столь же далеким прошлым, как для нас, скажем, Великая хартия вольностей [88]. А теперь перейдем к детальному рассмотрению Римского мира на финальном отрезке его существования.</blockquote>

Проверка